Андрей Балдин - Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Ознакомительная версия.

«Механизм времени», оформляющий Москву, есть для праздного наблюдателя главная загадка; он всматривается в него, исследует, рассчитывает его действие. Будто бы, вскрыв Москву, как музыкальную шкатулку, он сможет добраться до главного секрета ее бытия — управления временем.

Это о человеке Москва, «голове» Москвы. Москву имеет смысл наблюдать только как предмет одушевленный. При соблюдении этого правила инструмент наблюдения (понимания Москвы) начинает работать: только так Москва видна законченной и совершенной фигурой.

Она собираема чувством. В тяготении чувства она способна преобразиться, собраться, точно облако железных опилок вокруг магнита, — и так проявить себя. Вне чувства нет ни Москвы, ни московского пространства (времени).

До сочувствия Москве нет Москвы — ее не видно. Нет столицы, есть один аморфный блеклый материал, который только может переливаться бесцельно, обнаруживая в своем теле отмели и глубины и поверх них острова домов. Это еще не Москва, но потенция Москвы.

На этот аморфный материал налагается «царская форма» (к примеру, толстовская идея: я в центре Москвы, Москва мой центр, мы — единственность); так аморфный домосковский материал обнаруживает в себе центр кристаллизации. Вокруг него начинает чертиться сфера — ментального пространства, помещения времени.

В пространстве все просто.

Москва лепилась, точно соты, из фрагментов сельской и слободской (свободной) застройки, обитателей ее не ограничивал недостаток территории и т.п. Вот и нарос рой, подвижное облако города.

Во времени все противоположно (сложно): город-год уложен единственно возможной фигурой — сферой. Так он помещен в ментальном пространстве.

Сложность в том, как складывается — постепенно, в мириадах частных представлений о времени — это невидимое помещение. Оно складывается через праздник, на праздник, в праздник. Наблюдать это можно только праздным (свободным) оком, в существенном сосредоточении ума. Это очень по-московски. Наблюдать с восхищением перманентную церемонию со-празднования, во всяком малом событии субъективную, но в целом, в сумме подвижных образов дающую удивительно объективный результат.

Праздник структурирует аморфное блеклое тело (времени) Москвы. Город делается ярок и пестр и одновременно цел. Москва, как праздничная сфера, узнаваема; ее образ очень устойчив.

Большей частью многосоставную церемонию определяет многовековое церковное проектирование календаря. Отрефлектированное, осознанное, рассчитанное на создание единого и связного цикла, симфонии времен. Закономерность в расстановке церковных праздников, в том числе «пространствообразующих», таких как Рождество, Сретение, Пасха и Покров, очевидна. Но это лишь основа, которая обрастает живой плотью народного сочинения.

Или авторского сочинения, если человек в своем творческом опыте готов представить «голос целого народа».

Пушкин и Толстой дают примеры масштабного сочинения такого рода. Нужно только отметить, что у того и другого в основе москвотворения лежит не литературный, но иной, — личностный времяустроительный опыт.

В настоящем контексте интереснее опыт Толстого: он сделал прямую попытку оформления московского «пространства времени» — следует признать, успешную. Но даже и этот его подвиг вписывается в общую и потому объективную картину ментального самооформления столицы.

В итоге мы получаем портрет Москвы как коллективной метафоры времени.

Эта метафора устойчиво (пространственно) структурирована, одним только способом отсева, анонимного, и поэтому объективного выбора праздничной церемонии.

Возможны метафорические проекты времени, наподобие уже упомянутых: год есть шар, московский шар над бездной (небытия), которая только прикидывается надежной плоскостью «дна»; город как голова великана (в профиль); роман как собор и проч.

Все они суть новые и новые описания Москвы. Все они в той или иной степени пространственно насыщены, скрыто архитектурны.

В основе большинства из них лежит мотив сотериологический. Московский сочинитель ищет спасения и видит его возможность единственно в округлом теле времени Москвы. Здесь важно услышать это в — в Москву, внутрь Москвы, столице за пазуху. В ее спасительное, совершенное помещение.

Московское помещение — здесь «помещение» это уже процесс: помещение души в Москву, точно в Эдем, — носит характер сакральный.

Эти «пластические» свойства идеальной (спасающей) Москвы отчетливо проявляют себя в столкновении с внешней силой, взглядом извне. Здесь является Петр Великий как образцовый противумосковит. Царь Петр десакрализует Москву, налагает на нее чертеж рациональный, нововременский. Им отменен формообразующий принцип метафоры: фокуса, сжатия, центроустремления смыслов, «потоков» московского времени.

Ему возражают анонимные московские источники: «Цветник», «Жемчюг», «Огородная книга» — и с ними все, что написано о здешнем земном рае.

Тут необходимо уточнение: Москва не просто преломляет и связывает время, но «продуцирует» его. Это существенное уточнение к образу Москвы-линзы. Линза лишь преломляет внешний свет — Москве необходимо иметь в своем фокусе собственный источник света. Заменяем свет на время — получаем начало времени: это и нужно Москве. Только так ее сакральное действие может быть обеспечено. Имея потенцию начала (возрождения) времени, она может не бояться смерти. Спасать себя и своего обитателя (сочинителя). Затем ей и нужен источник, родник, «Цветник» времени.

Для Толстого этот источник нового (или просто его) времени естественным образом помещен в 1812-й год. Толстой смотрит на Москву через фокусирующую, магнетическую сферу своего сочинения. Ему нужно понять, что произошло с Москвой в двенадцатом году. Произошло следующее: Москва преобразилась, сосредоточилась в тяготении общих чувств, в фокусе общего зрения, вернулась с периферии народного сознания в центр, в столичное состояние. Россия вновь нашла в себе Москву, новая русская история обнаружила центр, источник времени. Матрицу нового (праздничного) календаря.

Нетрудно заметить: этот источник времени — праздник, в Москве ежедневный.

Именно он обладает свойством бесконечно растяжимой мгновенности, той, что объемлет все возможное протяжение времен. Праздник мгновенен и, притом, поместителен.

И таковы все они, все вместе, явленные в единораздельной симфонии года, и каждый в отдельности, на фоне мерцающей суммы прочих.

Основной (сокровенной) целью московского праздника является времятворение — перманентное, одновременно свертывающее и развертывающее темную ткань континуума.

Толстой, попав на праздник переоснования города 1839 года, оценил его как чудо о возобновлении времени. Дальнейшие его действия, планы, проекты, роман были прямым продолжением того праздника.

Праздник имеет свойство самовозобновления, «продуцирования» времени.

Тут все сходится окончательно и бесповоротно: праздный день и есть ноль, начало времени. В мгновении настоящего времени, обозначенного на оси «икс» нулем, свернуто содержатся все времена. Праздник особождает их, оборачивает вокруг себя классической московскою фигурой. Праздный день есть исходный пункт перманентного москвоустроения.

Мгновением праздника Москва обернута со всех сторон. Бесконечно мала, бескрайне велика. Переполненно пуста. Смешна всерьез; уморительно серьезна. Ее извлекают на свет праздники, воспроизводящие сами себя многомерные «нули» времени.

В коконе праздных дней Москва плывет, как монгольфьер, спасаясь из плена мертвого пространства.

Ознакомительная версия.