Долгим был путь раненого к границе; казалось, сами обстоятельства ополчились против него. Уже на второй день небо затянули тучи, лишив его возможности ориентироваться по солнцу, так что Ройбен не был уверен, не уводит ли его каждый шаг, дававшийся с невероятным трудом, все дальше от желанного дома. Его скудное пропитание составляли ягоды и съедобные коренья, которые можно отыскать в лесу. Правда, иногда среди чащи ему попадались олени или напуганная куропатка вдруг вспархивала у него из-под ног, но Ройбен израсходовал в бою все патроны, и теперь не мог рассчитывать подбить какую-нибудь дичь. Боль от ран, растравляемых постоянным усилием, неуклонно подтачивала его силы, а по временам, замутняла разум. Однако молодое сердце Ройбена крепко цеплялось за жизнь, и, лишь почувствовав, что не может больше ступить ни шагу, он в полном изнеможении рухнул под деревом.
В таком положении его обнаружил маленький отряд, который, при первых известиях о проигранной битве, поспешил на помощь уцелевшим. Юношу доставили в ближайший поселок, по счастью, оказавшийся именно тем, куда он направлялся, и Доркас неотлучно бодрствовала у постели любимого, окружив его всеми заботами, на какие только способны женские руки и сердце.
На протяжении многих дней сознание раненого блуждало в бреду, заново переживая препятствия и опасности, которым он подвергся, так что Ройбен был не в силах хоть сколько-нибудь связно отвечать на расспросы окружающих. При этом он оказался единственным из вернувшихся в поселок участников сражения, а потому их матерям, женам и детям оставалось лишь мучиться догадками относительно судьбы своих близких. Что удерживает их вдали от дома: плен или, быть может, более крепкие узы смерти? Доркас молча сносила страх и тревогу, пока однажды вечером Ройбен, очнувшись от беспокойного сна, не взглянул на нее более осмысленно и, казалось, узнал.
Увидев, что к нему вернулось сознание, девушка не могла больше сдерживаться.
— А мой отец, Ройбен… — воскликнула она, однако перемена в чертах любимого заставила ее умолкнуть.
Юноша дернулся, как от острой боли, и кровь прихлынула к его бледным, впалым щекам. Первым его порывом было спрятать лицо, но, сделав усилие, Ройбен с трудом приподнялся и заговорил, сбивчиво и лихорадочно, словно защищаясь от воображаемого обвинения.
— Твой отец, Доркас, был тяжело ранен в бою и просил меня не обременять себя напрасными заботами, но только помочь ему дотащиться до ближайшего озера, чтобы утолить перед смертью жажду. Однако я не мог бросить его в такой час, хотя сам потерял много крови. Три дня мы блуждали по лесу, и он продержался дольше, чем я смел надеяться, но, проснувшись на рассвете четвертого, я нашел его вконец измученным и ослабевшим. Он больше не мог идти, жизнь в нем угасала с каждой минутой, и…
— Он умер, — прошептала Доркас.
Ройбен, не в силах признаться, что эгоистическая любовь к жизни заставила его поспешить прочь, прежде чем решилась судьба раненого товарища, молча опустил голову и под навалившимся двойным гнетом — стыда и слабости — ничком упал на постель, зарывшись лицом в подушки. Доркас разрыдалась, когда опасения ее подтвердились, но поскольку в глубине души уже была готова к удару, он оказался менее болезненным.
— И ты похоронил его в лесу, Ройбен?
— Я очень ослабел, но сделал все, что мог, — ответил юноша сдавленным голосом. — Место его упокоения отмечено величественным камнем, и я бы дорого дал, если б мог уснуть так же крепко, как он.
Доркас, удивленная и напуганная его последними словами, оставила свои расспросы, но сердце ее нашло утешение в мысли, что отец похоронен хоть отчасти по-христиански. Мужество и преданность Ройбена приобретали в ее изложении все более трогательную окраску, когда девушка пересказывала его историю своим знакомым и друзьям, и в результате несчастный молодой человек, едва поднявшись с ложа болезни и выйдя подышать пронизанным солнцем воздухом, принужден был терпеть мучительную пытку незаслуженных похвал. Все были единодушны в мнении, что он достоин дочери человека, которому не изменил даже в смерти — и поскольку мой рассказ — не повесть о любви, достаточно сказать, что через несколько месяцев Ройбен Борн сделался мужем Доркас Малвин. Во время брачной церемонии лицо невесты, как и положено, заливалось румянцем, однако жених был бледен, как смерть.
* * *
С того дня Ройбена неотвязно преследовала мысль, которой он не мог ни с кем поделиться, а тщательнее всего должен был скрывать от той, что любил больше всех на свете и кому доверял во всем. Он глубоко и горько сожалел о моральной трусости, помешавшей ему вовремя сказать Доркас правду, но гордость, страх потерять ее любовь, наконец, боязнь всеобщего презрения не давали ему исправить содеянное. При этом он чувствовал, что заслуживает осуждения вовсе не за то, что оставил Роджера Малвина умирать в лесу. Его присутствие, добровольное принесение в жертву собственной жизни только добавили бы еще одно бесполезное страдание к и без того тягостным последним мгновениям умирающего, но сокрытие правды сообщило могущему быть оправданным поступку привкус тайной вины. И в то время как рассудок говорил ему, что он действовал правильно, Ройбен испытывал душевные муки, которые нередко выпадают карой свершителю нераскрытого преступления, так что бывали минуты, когда он воображал себя чуть ли не убийцей. Долгие годы его терзала мысль, которую, несмотря на всю ее абсурдность и нелепость, Ройбен не в силах был изгнать из своего ума. Это была навязчивая и мучительная фантазия, будто его тесть до сих пор сидит, живой, на сухих листьях у подножия скалы и ждет обещанной помощи. Эти приступы наваждения приходили и уходили, и Ройбен никогда не принимал их за реальность; но в самом спокойном и ясном сознании, он помнил, что на совести у него невыполненное обещание и непогребенное тело взывает к нему из лесной чащи. Однако последствия его умолчания были таковы, что Ройбен теперь не мог просить помощи у друзей Роджера Малвина в совершении запоздалого погребения, а суеверный страх, которому никто не подвержен в большей степени, чем жители пограничья, не позволял идти одному. Кроме того, Ройбен не знал, в каком уголке бескрайнего, непроходимого леса искать гранитную скалу, у подножия которой должны лежать останки; его воспоминания о блужданиях в чаще были весьма смутны, а последние их часы вообще не запечатлелись в памяти. И однако было постоянное побуждение, какой-то голос, слышимый ему одному, приказывавший Ройбену отправляться на поиски и выполнить свой обет, и он испытывал странную уверенность, что если только предпримет попытку, она непременно увенчается успехом и приведет его к телу Малвина. Но год за годом он противился этому зову; преследовавшая его тайная мысль стала подобна цепи, сковавшей его душу, или змее, вгрызающейся в сердце, и постепенно Ройбен превратился в подавленного и угрюмого человека.
В первые годы после свадьбы их жизнь с Доркас внешне выглядела вполне благополучной, даже процветающей. Хотя все богатство Ройбена составляли отважное сердце и крепкая рука, Доркас, будучи единственной наследницей своего отца, сделала мужа обладателем хорошо возделанной фермы, более обширной и лучше обустроенной, чем большинство пограничных хозяйств. Однако Ройбен Борн оказался нерадивым земледельцем, и в то время как участки других поселенцев с каждым годом приносили своим владельцам все больший доход, его ферма постепенно приходила в упадок. Развитию хозяйства способствовало прекращение войны с индейцами, тогда как раньше мужчины принуждены были, одной рукой держась за плуг, в другой сжимать мушкет, и немалым везением было, если плоды их нелегкого и опасного труда не уничтожались свирепым врагом в амбаре, а то и прямо в поле. Но Ройбен не сумел обратить себе на пользу изменившихся обстоятельств и редкие периоды его трудолюбивого усердия и внимания к делам вознаграждались весьма скудно. Раздражительность, которой он с недавних пор стал отличаться, была другой причиной его разорения, так как вызывала частые распри с соседями, результатом чего явились бесчисленные судебные тяжбы. Короче говоря, дела у Ройбена Борна шли все хуже, и через шестнадцать лет после свадьбы он окончательно разорился. Теперь оставалось одно лишь средство против преследовавшей его злой судьбы: сделать вырубку в каком-нибудь отдаленном уголке леса и заново начать борьбу за существование в девственной глуши.
У Ройбена и Доркас был единственный сын, которому только что исполнилось пятнадцать лет, красивый юноша, обещавший впоследствии стать видным мужчиной. Казалось, он был рожден для суровых условий пограничья. Природа наделила его всем необходимым — быстрыми ногами, зорким глазом, живым, сообразительным умом, добрым сердцем и веселым нравом, и те, кто предвидел возобновление войны с индейцами, уже сейчас говорили о Сайрусе Борне как о будущем вожаке. Ройбен любил сына с глубокой и молчаливой силой, как если бы все, что было счастливого и доброго в нем самом, передалось его ребенку, исчерпав остальные привязанности. Даже Доркас была ему менее дорога, ибо скрытые мысли и тайные переживания в конце концов сделали Ройбена эгоистом, лишив его способности питать искренние чувства к людям, за исключением тех, в ком он видел или воображал, будто видит некоторое сходство с собственной натурой либо расположением духа. В Сайрусе он узнавал себя, каким был в прежние дни, и, глядя на сына, словно перенимал какую-то частицу его молодой, цветущей жизни. Так получилось, что юноша сопровождал отца во время экспедиции, предпринятой для выбора участка земли, с последующей вырубкой и выжиганием леса под будущую ферму, куда им предстояло перевезти свое имущество. На это ушли два осенних месяца, после чего Ройбен Борн и его юный помощник вернулись в поселок, чтобы провести там последнюю зиму.
