Маргрит Стин - Отверженный дух

— Смотри-ка, я и не сообразил, что ты прикатишь первым классом! А каким же еще, скажи!.. Ух ты, это все твои вещи? Слушай, без такси нам, пожалуй, не обойтись.

С этими словами он подхватил пару огромных кожаных саквояжей, вместе с которыми мне сейчас очень хотелось бы провалиться сквозь землю. Отчаянно пытаясь отвлечь внимание приятеля от коробки с цилиндром и зачехленного охотничьего ружья, сваленных угрюмым носильщиком на тележку, я уже благодарил бога за то, что он надоумил меня, по крайней мере, оставить дома клюшки и удочки: поскольку ни о рыбалке, ни о гольфе Арнольд не упоминал, я не решился смущать его столь явными намеками.

Невдалеке от станции мы нашли частную колымагу с табличкой «такси» и покатили по грязным безликим улочкам типового шахтерского гетто. Машина шла весело, то подскакивая на булыжниках, то скользя с присвистом по трамвайным путям; рельсами здесь, казалось, было пронизано все пространство, включая и ворота заводских строений; бесчисленные трубы извергали клубы зловонного дыма, тут же и оседавшего копотью на мокрых от дождя крышах.

— Видишь, болота тут совсем близко, — Арнольд указал куда-то вбок, где среди общей серости действительно промелькнула зеленая полоска, — жаль, что в первый день такой дождь. Но ничего, давление растет, завтра все будет в лучшем виде!

Вдали показался пенистый желтоватый поток, затем деревянный мостик, а где-то за ним — россыпь крошечных мельниц на зеленой равнине. Возомнив, будто мы покидаем-таки эту преисподнюю, я готов был уже вздохнуть с облегчением, но в ту же минуту автомобиль свернул на боковую улочку и резко затормозил.

— Ну вот и приехали! — радостно объявил мой друг.

Сначала в глаза мне бросился табачный киоск с газетами, затем какая-то контора, затянутая в ржавые жалюзи, наконец между ними, чуть в глубине, за металлической оградой с закопченным орнаментом взору моему предстал маленький домик-кубик из желтого камня какой-то местной породы; за стенками высоких окон виднелось что-то очень знакомое, мятно-зеленого цвета.

Встречать гостей вышла вся семья. Меня первым делом провели в спальню, затем показали ванную — судя по количеству полотенец она была явно одна на всех — и усадили за «большой чай» с пирожками и пирожными, домашними вареньями и консервированными фруктами, ветчиной и говяжьим языком; были тут и сооруженьица, которые Мэри именовала «бламонж» — мы их в детстве называли просто «формочками».

Трапеза эта, очевидно, заменяла здесь ужин: за ней в половине десятого последовал «вечерний чай» — точнее, какао и кофе с молоком и всякой всячиной вприкуску — а затем началась молитва. Все опустились на колени, каждый у своего стула, а мистер Льюис принялся читать, но не по-церковному, а каким-то смешным экспромтом, с оглашением нужд и недостатков всех присутствующих. Прикрыв ладонями нижнюю часть лица, я изо всех сил пытался не расхохотаться, хотя от стыда впору было выбежать вон.

В этот час Спирмонт расслаблялся: лакеи расставляли столики для баккара и винь-ет-уня, мужчины за вином обсуждали перипетии дневной охоты, женщины в спальнях зевали, сплетничали и ждали мужчин. Меня, в основном, не замечали, — разве что кузен то и дело появлялся рядом, чтобы подпустить лениво очередную шпильку, — так что я сидел себе в кресле и делал вид, что смакую портвейн; изнывал, конечно, мучался, но знал, по крайней мере, свое место. У Льюисов меня каждую минуту поджидал сюрприз. Впереди был целый месяц: не слишком ли поспешил я принять приглашение?

Арнольд зашел ко мне перед сном пожелать мне спокойной ночи и, конечно, обо всем догадался.

— Что, Баффер, не по себе с непривычки? — тон, впрочем, он выбрал весьма легкомысленный. — Ты, главное, не пугайся. На самом деле, вот увидишь, все они — очень милые, добрые люди. Ну, принято так у нас; уклад, понимаешь, такой…

Что ж, уклад так уклад; утешившись этой здравой мыслью, я в скором времени и заснул.

Первая неделя вся ушла у меня на привыкание к странностям новой жизни. Более всего меня угнетала их навязчивая добросердечность: чопорные ужимки, стыдливые гримаски, бесконечное взаиморасшаркиванье — она не предназначалась исключительно гостю, как могло показаться вначале, а густо пропитывала всю домашнюю атмосферу. Для начала пришлось попросить, чтобы меня не называли «мистером Блонтом».

— А как же прикажешь тебя величать — «ваша честь»? — смеялся Арнольд, — совсем как-то неудобно. Что поделаешь: пэр в нашем доме нечастый гость.

Наконец я для всех стал просто Баффером; девушки осмелели: теперь они уже могли обменяться со мной безобидной шуточкой, а то и позволить гостю какую-нибудь совсем уж интимную вещь: принести ведерко дров, например, или сходить в киоск за газетами. Правда, чем настойчивее втягивали меня в семейный круг, чем добрее и ласковее все ко мне становились, тем острее за всем этим я ощущал какую-то напряженную настороженность. И только Арнольд, как прежде, изо всех сил старался хоть чем-то облегчить мне жизнь.

Стыдно, конечно, было плохо думать о близких ему людях, но что я мог поделать, если они постоянно заставляли меня краснеть, и все больше от злости? С детства привык я ругать себя мысленно за «снобизм», но с Льюисами в этом отношении тягаться было трудно. Все чаще слышал я о неких «счастливчиках», которым, знаете ли, «все преподносят на ложечке, с самых пеленок», все больше тщетных усилий тратил на то, чтобы как-то совладать со сложностями местного этикета.

Разумеется, оплошности я совершал на каждом шагу, да такие, что вспоминать о них было потом смешно, хотя и грустно, конечно, — именно оттого, что забыть обо всем я уже и не смог. Все они так или иначе касались пресловутого «режима экономии», о котором никогда прежде мне слышать, а тем более, думать, не приходилось.

Выходя из комнаты, я постоянно забывал выключать за собой свет; то и дело невпопад ворошил угли в камине. Однажды, от широты душевной, нарезал для тостов весь белый батон, хотя требовалось всего-то ломтика два или три. А потом, пытаясь проиллюстрировать Арнольду какой-то свой дурацкий тезис, исчеркал карандашом полпачки вензельной писчей бумаги.

Девушки на моих глазах терпеливо выключали свет и приводили в порядок камин. Хелен покорно собрала за мной лишний хлеб в кулек: «Ничего, вечером будет пудинг», — а Мэри — застукал-таки я ее за этим делом! — с помощью ладоней и ластика восстановила большую часть бумажной продукции и вернула ее на прежнее место — разглаженной, ровненькой стопкой.

Почему-то осознание того факта, что все эти досадные мелочи связаны с объективными трудностями, — ценами, скажем, на уголь, хлеб или бумагу, — не только не успокаивало меня, но раздражало еще сильнее. Дело в том, что я знал уже к тому времени: скупость — удел людей не бедных, нет (одна моя очень состоятельная кузина страсть как любила подсчитывать среднее количество угольков в ведерке и, соответственно, его оптимальную теплоотдачу), но прежде всего пошлых и вульгарных.

Арнольд, в противоположность им всем, был необычайно щедр, даже, пожалуй, расточителен.

Однажды промозглым, дождливым вечером он принес матери два восхитительных букета лилий. Простуженная миссис Льюис сидела у слабого огня и куталась в шаль. Увидев цветы, она так вся и сжалась от страшного предчувствия; глаза ее широко раскрылись.

— Откуда это у тебя?

— Из Блонфилда. Правда, красивые?

— И это — мне?

— Ну конечно, — он широко улыбнулся, радуясь своему подарку.

— Но разве сегодня мой день рожденья? Или какой-то другой праздник?

— Неужели я должен непременно ждать какого-нибудь праздника, чтобы подарить тебе цветы, мама? Вечер такой отвратительный — хотелось хоть чем-то тебя развеселить.

— Ах, Арнольд, но нельзя же так тратиться, спасибо тебе, конечно, но лучше бы ты этого не делал.

Вид у нее при этом был такой несчастный, что стало ясно: себе этим «подарком» он испортил настроение на весь вечер. В ту минуту я просто готов был возненавидеть миссис Льюис.

Временами на Арнольда находило жуткое веселье. Особенно запомнился мне один вечер, когда в комнате вдруг словно вырос невидимый барьер: по одну сторону — мы с ним, по другую — в каком-то тревожном смятении — все остальные. Была с нами и Вайолет Эндрюс. Она вместе с Мэри училась в Блонфилде, нередко присоединялась к нам в наших прогулках по болотам и мне страшно не нравилась. Безвкусная провинциальная барышня; типичная школьная «училка», только еще и претенциозная донельзя — и что только увидел в ней Арнольд? В те годы я искал свой юношеский идеал и готов уже был поверить, что живое его воплощение обрел в лице своего друга.

Вайолет предложила устроить литературные чтения, достала «Жену короля Лира» и принялась декламировать — красиво, но очень уж театрально. Арнольд был в ударе; он читал великолепно, как профессиональный актер, внутренне переживая каждый звук. Родители взирали на сына с тихим благоговением. После того, как пискливо отчитались девушки и я пробубнил с грехом пополам свой отрывок, все захотели слушать пластинки. В основном Льюисы собирали классику, хотя Арнольд любил и старый джаз, особенно «Сказочный ритм» и «Дарданеллу»; впрочем, нашлись здесь и современные фокстроты. Мэри сдвинула мебель в стороны, и образовалась маленькая танцплощадка; Арнольд пригласил Вайолет, я — Хелен.