— Инженер Христов не из их числа?
Фани молчала, охватив ладонями чашку.
— Нет, — ответила наконец, понизив голос. — Даже когда я ему все откровенно… все!
— Когда это было?
— Незадолго до его исчезновения.
— Ты ему сказала, что у тебя большое состояние?
— Я пригласила его на ужин!
— Куда?
— К себе домой. В Софию.
— Ну и как?
— Никак. Вы почему смеетесь?
Бедный Христов! После жадной до любви Марии он, кажется, налетел на Фани. И она тоже готова была его озолотить, покупая его неподкупную любовь.
— И он не обрадовался машине? Даче на берегу моря? Она ведь только тебе принадлежит, одной тебе, верно?
— Я ему их предложила.
Следователь пристально смотрел на нее. Отказаться от такого богатства? Жест, в наше время необъяснимый и именно поэтому такой достойный. И девушка эта — злая и настырная, твердая в своих убеждениях и смелая, но тоже достойная уважения. Другое, более тщеславное и ленивое существо мигом нашло бы себе подходящую пару. Не теряя времени на крепкий орешек, такой, как инженер Христов.
— Ну, — сказал Климент дружелюбно, — расскажи мне как можно подробнее об этом ужине. Ты ведь все помнишь, не так ли?
Ее лицо будто окаменело — она смотрела с выражением глухонемой, которой незнаком живой и светлый поток человеческой речи.
— Зачем? — спросила она наконец и потупилась.
— Малейшая подробность важна для дела, понимаешь? Случайное слово может вытащить его оттуда, где он сейчас находится…
— Надеюсь, — перебила Фани, — вы не думаете, что я заперла его в шкафу?
Следователь заказал вторую чашку чаю — сырость наплывала вместе с ароматом гор и оголенных круглых холмов. Фани взяла букетик, рассмотрела его, понюхала.
— Вдали от снега и ветра они быстро вянут…
— Как прошел ужин? О чем говорили?
— Обо всем. Мать у него рано умерла. Вырастила его тетя, годами старая, но духом молодая. Я ему рассказала о моем ухажере, который изображал супермена. Как этот «супермен» повалил меня на ковер — с целью, как говорится, изнасилования, но галантно… Я вышвырнула его, и тогда он послал свою бабку просить моей руки. Официально, как в добрые старые времена. Ну и речистая была бабка! Я чуть было не согласилась. Люблю пожилых людей.
— Он наотрез отказался от твоего богатства?
— Ага.
Фани кивнула и сделала глупое лицо.
— Он говорил что-нибудь?
— Тары-бары… так, что-то незначительное.
— Неужели?
— Представьте, да.
Опять достав сигарету, она щелкнула дорогой зажигалкой. Узнать бы еще хоть какую-нибудь мелочь… Разве сейф с драгоценностями не отпирается маленьким ключиком?
— Расскажи мне, как прошел вечер. По порядку. У тебя хорошая память, и этот человек был тебе небезразличен.
— Хотите, чтобы я призналась, что у нас были интимные отношения? Ну хорошо. Было. Но, как говорят у нас в бригаде, прочной сварки не получилось.
— Какова причина?
Она нехотя зевнула, сигарета между ее пальцами потухла.
— Собака и та чувствует, когда ее любят. А я читаю на французском Альфреда де Мюссе. Представляете?
— С трудом. Почему вы делаете вид, что плохо воспитаны?
— Чтобы произвести впечатление. Вот вы уже перешли на «вы», ожидая, что я вам покажу свое настоящее лицо — благовоспитанное. Людей раздражает плохое воспитание. И, засучив рукава, они начинают перевоспитывать. Один мой знакомый — настоящий грубиян, но способный работник — получил изолированную комнату в общежитии. Там он будет размышлять о своем плохом воспитании. А нас, хорошо воспитанных, селят по четыре человека вместе… в назидание.
— Расскажите мне что-нибудь об ужине!
— Тайная вечеря на двоих? Она была самой обыкновенной.
— Например?
— Я кисла в своем белом «мерседесе» на автобусной остановке, шел дождь, стояла мрачная погода, чрезвычайно подходящая для убийства… Я его позвала, и он обрадовался. В такой дождь, говорит, испортится новая шляпа. Он купил новую шляпу, она ему не шла. Тебе нужно жениться, сказала я, чтобы было с кем советоваться насчет покупок.
— Ему понравился ваш «мерседес». Чудная машина.
— Так… Вы ее уже видели? Ни кровавого пятна, ни рваной пробоины от пистолетной пули. Жаль!
— Ну а дальше?
— Мы поругались. Ненавижу, чтоб мною командовали, особенно когда я за рулем. С досады чуть было не наехала на телегу, которая выскочила навстречу. Мы продолжали ругаться с ним, даже когда вышли из машины. А наверху было все в ажуре: цветы, свечи… романтическая, в общем, картина. Я бросила сучья в камин, а он сделал мне замечание, что так огонь не разжигают. Он, мол, знает, как это делается. Разгорелся хороший огонь. Мы сели за стол на двоих, как в каком-то розовом романчике. Тени танцевали, волоча свои лохмотья по стенам. Теперь мне понятно, почему люди видели привидения в далекие, освещенные свечами годы. И ужин был хорош — легкий, но вкусный. Белое вино, а в конце — бренди. Магнитофон в углу, тихая музыка, старогреческая. Мы пили, курили, смеялись. Было клево, но у меня не было настроения. В этот вечер я любила его по-настоящему. Потому что он в отличие от всех мужчин не красовался, не строил из себя дурака, чтобы меня развлечь. По его глазам не видно было, что он втайне ведет счет серебру и фарфору на столе. Сказал только, что картины хорошие и дорого стоят. Рассмотрел их спокойно, с удовольствием, как на выставке. Я ему показала комнаты, ванную, мою спальню. И там я его соблазнила, лично я, под светом уличного фонаря, который горел за окном. Мне понравилось — он не охал, не стонал, как некоторые. Чистое, ровное дыхание, все в норме. Но после этого мы умолкли, и было это неловкое молчание. Ему было неудобно — он ведь почувствовал, что я его люблю. А я поняла, что он меня — нет. Женщины честолюбивы, влюбленные женщины — тем более. Не люблю проигрывать. Мужчины за мною гоняются по самым разнообразным причинам, кто — с фальшивым безразличием, кто — с неприкрытой алчностью. Некоторые объясняются в любви, более практичные говорят открыто: «Послушай, девочка, может, ты меня и не любишь, но со временем все образуется и ты убедишься, что мы созданы друг для друга». Ну и всякое такое. А этот — ничего. Привел себя в порядок, расчесал волосы маленькой расческой, которую вытащил из заднего кармана. Обычный жест, механический, умилительная аккуратность.
— А потом?
Следователь прихлебывал из чашки свой чай. Было холодно и сыро. Он поднял воротник пальто. Эта молодая женщина имела почти все и вполне могла бы быть довольной своей жизнью: гордая осанка, крепкое здоровье, много денег. Наверное, считала себя бессмертной. Любила танцы и спорт. Зарплата шла на карманные расходы. Но вот сидит — поникшая, одинокая, сломленная первой жизненной неудачей, первым человеком, который не скрывал своей независимости и самостоятельности. Какой молодой человек, рассуждал следователь, без трепета сядет в такую роскошную машину?
— А потом? — повторил свой вопрос Климент.
Исполненный сочувствия, он разглядывал ее волосы, как у празднично причесанного ребенка. А может, инженер не важничал, цену себе набивая? Обдумал роль неподкупного и принципиального человека? Был ли он искренним? Или, может, хитрил значительно более осторожно, нежели те юнцы, которые хотели заполучить богачку Теофану?
— Ну а дальше? — спросил Климент снова, вглядываясь в свежее, розовое ее лицо (молодость брала верх над всеми бедами, над всеми неосуществленными амбициями).
— Потом я ему сказала…
…Она обняла его крепко, всей душой моля об отзывчивости и любви, в тот самый момент, когда он молча, стоя спиной к ней, одевался, чтобы скрыть неловкость после того, что произошло. Она вся впилась в него, нашла его ухо, нежные складочки под ним, поцеловала эту незащищенную частицу его тела и сказала, что все принадлежит ему. Только одно слово с его стороны — и… И то, что здесь, и дом у моря — все, стоит ему только пожелать.
— А если я не захочу?
Он сказал это в шутку — но уже оттолкнул ее обидным несогласием, вызвав этим ее недоумение и взрыв гордости, которая помогла ей скрыть боль, чтобы он ничего не почувствовал.
Они снова сидели у камина, огонь угасал, разбрызгивая искры. Медленно пили бренди, жевали соленый миндаль. Болтали как старые друзья, как современные люди, и встреча в постели только освежила их дружбу, сблизила без осложнений и всяческих обещаний относительно будущего. Фани поднимала свой бокал и смотрела на умирающее пламя сквозь призму хрусталя. От огня шел свежий запах хвои, угли рассыпались с бесшумной торжественностью. Им было суждено рассыпаться и превратиться в пепел, как всякой иллюзии. Фани, сидя в глубоком кресле (одинокая владелица опустошенного царства), говорила с мучительно сжимающимся горлом о будничных каких-то эпизодиках, происшедших с кем-то на заводе, о том, что у каждого должно быть свое место в жизни, о будущей учебе в институте, потом о диссертации.
