— Здорово, Иван, — пробасил знакомый Частоколову парень в зеленом комбинезоне и с черной как смола бородой. — Прости нас. Ведь мы тоже без выходных пашем… Перепутали мы шланг-то. Помочь хотели, а оно… видишь как…
— Это я во всем виноват, — опять с какой-то болезненной грустью процедил Иван. — Точнее, мы с Матвеем Демьяновичем, — еле слышно добавил он, не глядя на растерянного старика.
— По-видимому, вы и есть Матвей Демьянович Чижиков? — обратился бородач к жителю деревни.
— Да, я! — вздрогнул дед.
— Сносить будем ваше хозяйство, — вдруг тоном большого начальника сказал старший геолог и, с издевкой глянув на старика, озорно подмигнул Частоколову. — Конец Большой Калине! И баням черным, и амбарам рубленым пора пришла!
— Чего? — не поняв, переспросил старик.
— Уже решение облисполкома есть… бумаги подписаны…
— Чего? Чего? — никак не верил своим ушам Чижиков.
— Под этой деревней нефть нашли, — строго пояснил старший геолог. — Скважину бурить будем, нефтепровод протягивать… Хватит, старик, чавокать.
Геолог достал выписку из приказа насчет ликвидации всех построек в Большой Калине, протянул деду.
Геологи уехали, Матвей Демьянович почти до самой ночи просидел у колодца, никак не веря случившемуся.
Никак не мог он поверить, может, всю жизнь не верил бы, но через две недели из райцентра приехали первые командировочные и для начала снесли все изгороди Большой Калины.
После этих событий Иван Частоколов несколько раз навещал старика, но это был уже совсем другой человек. Матвей Демьянович продал скот, перестал собирать грибы, ягоды, забросил охоту, распустил уловистые мережи, наконец утопил лодку и сделался совсем бесхозяйственным старцем. Он ждал переселения в районный центр.
— Это я открутил шланг, — однажды признался он Частоколову и, стряхнув слезу со щеки, долго молчал пристально вглядываясь в светлые и какие-то до боли простодушные глаза молоковозчика. — Может, геологи узнали про это и вдвойне осерчали…
— Откуда им знать, — успокаивал его Иван.
— Но ведь они видели, как я шланг-то на дорогу бросил. Прости меня, дурака старого… — Старик неожиданно упал на колени перед табуретом, на котором сидел Иван, и вдруг громко завсхлипывал. — Прости, Ваня… за шланг прости. Мы ведь теперь все одним узлом повязаны… Нельзя нам ссориться… никак нельзя… И то, что масло бензином пропахло, в этом не только мы с тобой виноваты… все люди…
— Как так?! — удивился Иван.
— Очень просто. — Старик медленно поднялся на ноги и, подойдя к вековой изгороди, опять завсхлипывал. — Ягоды и грибы, Ванюша, нынче бензином пропитались… Даже пчелиный мед нефтью горчит. Беда с нашей землей случилась, неслыханная беда! Конец Калине… ночами не сплю… Начальство уже догадывается об этом, но пока молчит. Ведь месяц-то назад геологи все луга нефтью залили. Нефть-то в землю постепенно ушла, а беда осталась. А ну-ка, пойдем в дом, я тебе кое-что покажу.
Старик взял Ивана за локоть и, смахивая на ходу слезы, растерянно потянул молоковозчика на чердак двухэтажного дома.
— Вот, Ванюша, голубятня моя… спасти почтарей я так и не успел, — со вздохом выдавил он, поднявшись по крутой лестнице. Лицо его вдруг сделалось строгим, сосредоточенным, глаза вспыхнули, округлились. — На этой неделе все померли. Теперь у нас ни одного голубя не осталось, а ведь я надеялся, Ваня, особенно после случая с маслом… на мудрость начальства надеялся. А оно, видишь, что получилось… Выходит нефть-то масла дороже, и деревни нашей дороже, и пастбищ, и луговин… Неужели и в самом деле так?! Что ж это делается, Ваня? Что ж дальше будет? Скажи, скажи мне…
Старик свесился с печки, глянул в оконце.
— Вьюга хлыстом бьет, а я гасну.
— Че? — откликнулась старуха.
— Че? Че! — незлобно передразнил старик. — Квасу дай…
Старуха слезла с полатей, налила кружку, ласково протянула:
— Пей, бог с тобой.
Старик взял кружку, задумался:
— Огурчика бы…
Жена юркнула в подвал, быстро отыскала огурец.
— Еще че? — переспросила она.
— Эх… На печь лезь, — тихо, почти шепотом ответил супруг.
— Зачем?
— Лезь, кому говорят! Да ближе, ближе…
— Куда ближе-то? — тихо проговорила жена. — Вся твоя, Степанушка.
— Будет тебе кривляться. Ты лоб пощупай: холодный али нет?
Жена потрогала лоб.
— Холодный, а че?
— Холодный! Все, конец, значит. Одна жить будешь… На тот свет ухожу… Николая Угодника неси.
— Ну тебя… Аль не помнишь? Пронька вчера был… Я ему, охламону, башку отверну! Пришел шалопутный, три огурца съел да Николая Угодника у тебя и выпросил.
— Ему-то он зачем? — Старик посмотрел на пустую божницу. — Ну что, молчишь?
— Да ну тя… Проньке денег девать некуда, вот и бесится. А вчера…
— Что вчера?
— Степан, говорит, где? Я ему — спит, а он буди говорит. Зачем, спрашиваю, черт полуношный? А он уперся как бык, буди, и все. Ветеранам, говорит, нынче награды раздают, и Степке твоему положено…
Старик слез с печи, прихрамывая, дошел до стула, стиснул кулак.
— Скажи, как думаешь? Мне награду дадут али как?
— То за Отечественную дают, а ты — гражданский…
— Я свое отмолотил, — твердо сказал Степан. — Вот ты ворчишь все, подковыриваешь, а я дело до конца довел… Ни одного ентервента здесь не оставил. Да меня на всем земном шаре помнют… И в Англии, и в Америке, и в Германии…
— В Германии тя помнят. Через них и хромой…
— Да если бы не нога, я бы до Тихого океана дошел. И Колчаку бы досталось… Я и теперь по ночам лежу и думаю, что бы такое сотворить. — Дед задумался. — Вот что, мать, ты щас до сельсовета сходи!
— Ступанушко, ты что, спятил?.. — заволновалась старуха. — Поздно уж! Ночь за окном, вьюга, волки!
— Ступай, ступай, Лукьяновна. Больно перед смертью узнать хотца, дадут орден али нет…
Лукьяновна набросила тулуп, нырнула в катанки выше колен, толкнула дверь. Дверь не поддалась.
— Ух ты! Заперты!
Степан сердито проковылял за дверь и стукнул ее, словно шашкой рубанул.
— Заперта! Снаружи заперта, как тюрьма! Неужто Пронька запер?! Сдурел, что ли!
Он подошел к окну, и глаза его вспыхнули блеском, который смолоду не могла забыть Лукьяновна. Точно такие глаза Степана снились ей в военные годы — дерзкие, воспаленные.
— В окна стучать придется. Чай, добрые люди откроют.
Старик устало опустился на лавку, обхватил голову обеими руками. Лукьяновна подсела, обняла его.
— Но почто же нас заперли, бабушка, за что?
Степан поднялся с лавки и, подойдя к низкому избяному оконцу, застыл в недоумении.
— Понял я, за что нас заперли… Я хоть и не умер пока што, но уже мертвец… мертвец я!
— Как так?! — Лукьяновна перекрестилась.
— Очень просто. Телом жив, а в остальном меня нет, нет, нет…
Старик подошел к окну, одним рывком выдавил ветхие рамы во двор. Затем высунулся из проема и, жадно глотая морозный воздух, закричал:
— Люди! Вы думаете, я умер? Многие так думали! И в первую мировую, и в гражданскую, и в Отечественную, а я вот живой и все чую! — Ветер обжигал лицо, слезил глаза, но Степан не замечал этого. — А раз живой, то обязан сказать всю правду! Подлецы-то у нас не переводятся! Втерлись, гады, в доверие и живут, как на курорте… Прошлой ночью самолично видал, как бригадир совхоза пилил государственный лес, чокеровал да в свой двор затаранил, безо всякого на то разрешения. А завсельмагом каков! Как начал в продовольственном отделе робить, тучный, как боров, стал. Многие так рассуждают: войны нет, и слава богу! Но ведь есть такие, что поедом друг дружку едят: соседей, односельчан! Когда же это кончится? Ведь мы же вокруг луны навострились летать! В океяны до самого дна ныряем, а ради места тепленького или наживы смерти ближнего рады… и такое не только у нас, повсюду… А ведь мы молчим!
Поначалу Лукьяновна боялась подойти к разгоряченному деду, но, когда голос его ослаб, осторожно взяла старика за руку и кое-как оттащила от окна.
— Степа! Степушка! Видно, ради правды ты и в окно можешь вылезть. И откуда у тя такая ненависть к подлецам? Всю жизнь на них ухлопал.
— Да, баушка… — Старик снова подошел к проему в стене, замер, прислушался. — Вот и щас, ты ничего не слышишь? — спросил он.
Лукьяновна притихла.
— Нет, Степан, а че?
— А я вот все слышу: и как вьюга на земле бродит, и как начальство не спит… Тихо! Ветер-то в нашу сторону дует… Никак бригадир опять лес воровать поехал…
— Тебе-то че? Он хоть маленький, да начальничек. Не вмешивайся, Степа!
— Как это не вмешивайся?!
Степан торопливо надел полушубок, нахлобучил на затылок фронтовую шапку-ушанку, достал из сундука одноствольный дробовик и перелез во двор. Лукьяновна не успела его окликнуть из-за нахлынувших слез.
