Сердце его, казалось, стучало в самых висках, он захлёбывался воздухом, вода, уже порядком остывшая, сжимала грудь.
Старичок стоял рядом и держал в руках кусок холстины.
— На-ко, Никодимушка, утрись. Теперя — всё.
А когда Никодим Феоктистович отдышался, старичок добавил:
— Она его под порогом… того.
— Да ты кто, дедушко, будешь? — спросил в ответ Никодим Феоктистович, раздумывая, как ему относиться к произошедшему.
— Я-то? — ухмыльнулся старичок. — А я чего? Я тут в бане, за каменкой живу.
Когда явился наконец домой Никодим Феоктистович под развесистые клёны, Варвара так ласково приняла его, что он разозлился на себя и подумал, что зря позволил старику смеяться. Тут припомнилось Никодиму Феоктистовичу его собственное лицо, виденное в зеркале, когда, перехватив дыхание, сидел он в бочке. И Никодим Феоктистович почувствовал, что краска приливает к его щекам. Но к ночи опять взяли его сомнения. И на другой день, когда Варвара была на дворе, он заперся в спальне и сдвинул сундук с периной. На том месте, где стоял сундук, среди вороха розоватой пыли увидел он тёмное запёкшееся пятно, прибившее собой и склеившее пыль.
— Вот тогда окончательно открылись его глаза, — уверяла Акулька Марфу Гавриловну, кухарку Марию и Феклушу — девушку, помогавшую в доме. — Не желаю, говорит, больше ни перед кем быть посмешищем. И послал за Хлюстовыми.
— Ерунда какая-то! — пожимала плечами Марфа Гавриловна.
Но ни Мария, ни Феклуша, ни уж тем более Акулька не разделили её нигилизма.
— Что же Хлюстовы? — пискнула Феклуша.
— Хлюстовы! — усмехалась Акулька. — Будто не знаете Хлюстовых! Собрался их полон дом — тётки, вуйки, свояченицы — одни бабы, да не разберёшь, кто кому кем доводится! Набились, галдят… Но Никодим Феоктистович своё дело знает. Выстроил их перед крыльцом и на глазах повелел порог вскрыть. А там, под порогом — лежит!.. Прости, Господи! И поминать-то срам!.. А на груди под ручками — тот образ восковый, в который они из лука целили. Не то спрятать его Варвара хотела, а не то и с умыслом — уноси, дескать, с собой муженька постылого!
— А что там Матрёна-то Хлюстова, — встряла Мария, — она завсегда такая боязливая была…
— Да тут не только Матрёна!.. — обрадовалась чему-то Акулька. — Всё бабьё это хлюстовское — и ну визжать! Да врассыпную! Только Никодим Феоктистович своё дело знает, собрал их всех и на покойника указывает. Вот, говорит, забирайте свою барышню вместе с перинами. И полюбовника её забирайте из-под моего порога. А мне с ним недосуг возиться. И рассказал им Никодим Феоктистович, как Варвара с колдуном-полюбовником извести его собирались. И про старичка, и про зеркальце тоже рассказал. Только, говорит, ихние чары разрушились и против них же и обернулись.
— А Хлюстовы-то что? — пискнула Феклуша.
— Хлюстовы! Да Хлюстовы твои — бесстыдники! — обрушилась на Феклушу Акулька. — Ещё и пререкаться вздумали — ты сам мол злодей, с колдунами якшаешься, а на Варвару спихнуть хочешь. Только Никодим Феоктистович своё дело знает, я, говорит, вам по добру-по здорову предлагаю разойтись. А если вы добром не хотите, то будет вам и лимонный сок, и шоколаду кусок, и суды, и следствия. Тут наконец унялись они. Забрали мертвеца, Варьку с перинами и съехали…
— Где только ты нахватаешься этакой дичи! — возмущалась Марфа Гавриловна. — Просто неслыханная глупость — мертвец под порогом! Я даже готова поверить в привороты. Но это… Совершенная дичь!
— Да вам бы всё дичь! — сердилась и Акулька. — Вся площадь сегодня гудит, что Варьку Хлюстову отец домой забрал. А вы — дичь… Нет! Так им и надо, Хлюстовым, — прибавляла она, грозя пальцем, не поднимая вверх руки. — Гордые стали, сквозь людей смотрят. За то им Бог позору и послал. Опозорила их Варька-колодница, накрепко опозорила!
Марфа Гавриловна, видя, что переубедить Акульку невозможно, оставляла всякие споры. Понятно, что Марфа Гавриловна, не верившая даже траве пересьяке и траве симтариме, никак не могла поверить и этой, в высшей степени странной истории. Несмотря даже на то, что Варвара Хлюстова действительно съехала от мужа к отцу, о чём немедленно стало известно во всех слободах. И то, что весьма странное это происшествие объясняли не иначе, как той самой историей, о которой поведала Марфе Гавриловне Акулька. И долго ещё рассказывали в слободах, как баенник от лютой смерти мещанина Кафтанникова спас. Да впрочем, мало ли, о чём толкуют в слободах.
Чего только не бывало в городе! Каких чудес не насмотрелись посадские люди! Но проходила ночь, наступал день, и снова шумела ярмарка, снова гудел монастырский колокол, и паломники неиссякаемой рекой текли к Святым вратам.
Понятно, почему другие города и местечки, лишь только прознав об очередной произошедшей в посаде истории, торопились приписать её себе, утверждая, что это на их стогнах случались чудеса и кипели страсти. Но не желание славы и не стремление попасть на страницы газет и журналов здесь причиной. Просто настолько всем понятны и близки оказывались посадские сказки, что казалось, будто происходили они где-то поблизости, с приятелем или соседом. Каждый город может похвастаться своей Христиной или своим Фомушкой, всюду найдётся и свой Модест Шокотов, да и Акулину Запаскову где только не встретишь! Таковы уже люди.
По сей день помнят в посаде и купцов Хохтевых, и мещанина Кафтанникова, что держал питейное в Москве на Садовой улице. И много о чём ещё помнят в посадских слободах, богатых на разного рода события.
И сейчас ещё можно видеть хохтевский дом с крыльцом и колоннами, сохранились и клёны на Трифоновской улице. Да если только нарочно приехать, в том ведь несложно будет и убедиться!
