— Это же прекрасно — добиться своего, победить в упорной борьбе, — сказала Ратмира Кондратьевна, с облегчением выскользнув через скрипучую железную калитку «гончарни» и щурясь от майского солнышка. — А я не упорная. То есть я тоже упорная, но у меня не всегда получается, как надо.
Всегда получается, как надо, только у господа бога, подумал Никитин, но не стал обезоруживать «кузнечика» подобного рода пессимистической сентенцией. Девушка шуршала кожаной юбкой, на ходу что-то чиркала в блокноте, и по ее зарозовевшему лицу было видно, что она взволнована своим первым интервью.
— Расскажите, пожалуйста, о том дне, когда вы всех рабочих вывели из «гончарни» и повели в новые цехи. Это было весной?
Экая торжественно-киношная фантазия, господи! Никакого шествия не было. Требовалось дотянуть годовой план по канализационным трубам, а за счет планируемых на пусковой период убытков Никитин платил рабочим «гончарни» вдвое. Заколачивая хорошие деньги, они не спешили покинуть старый цех, потому что одним свежим воздухом сыт не будешь.
Никитин не без умысла показал гостье вначале старую «гончарню» — ради контраста, — и когда они с Ратмирой Кондратьевной зашли в массозаготовительный цех с вращающимися махинами шаровых мельниц, с журчанием воды в отжимных прессах, он пытливо заглянул в глаза девушки. Цех явно понравился юному работнику прессы: Ратмира Кондратьевна с удивлением оглядывалась в полупустом цехе. Людей не видно, одни машины, девушки на дозаторах работают в белых халатах, и густой, уносящийся под своды ровный, почти церковный гул мельниц! И все это после закопченной тишины «гончарни»!
— Иван Тимофеевич, я хочу спросить вас. В чем вы видите смысл жизни?
Оказывается, «кузнечик» размышлял, думал, работал! Ну-ка отвечай, товарищ Никитин, в чем ты видишь смысл жизни? Читатели ждут, что ты скажешь, как ответишь на такой серьезный вопрос.
— А вы думаете, он есть, смысл жизни? — спросил Никитин.
— Конечно, есть. Иначе жизнь прекратилась бы. Так говорил Лев Толстой.
Ну, надо отвечать, коли так. Не спорить же со Львом Толстым!
— Наверное, в работе, Ратмира Кондратьевна? В той доле твоего участия в общей борьбе за людское счастье…
Фу, как пышно выразился, поморщился на себя Никитин. Но по-другому как-то не сказалось: заставил же юный философ в очках размышлять на старости лет на такую старомодную тему.
Впервые самостоятельной личностью почувствовал себя Никитин на фронте, когда стал командиром артвзвода. Это была его первая работа, и смыслом жизни Никитина стала ответственность за пятьдесят человек в их животе и смерти. Потом этот «смысл» тяжелел, вырастал вместе с расширением его командирских и человеческих обязанностей. Уже не десятки, а сотни людей он должен был сплотить, научить выполнять тяжкую военную работу. Эта обязанность поглощала все его силы, и награды, которые получал Никитин, казались ему до смешного эфемерными, совершенно не эквивалентными затраченным усилиям. Новая звездочка, новая должность, орден, похвала начальства… Он ни разу не мог толком объяснить Сурену, за что получил свои шесть орденов…
И все-таки во имя чего он жил, работал? То, что жизнь может утратить всякий смысл, Никитин понял на вторую неделю своего пенсионного сидения с удочкой. Вдруг он почувствовал, что больше никому не нужен, никто его не ждет, его окутала пустота. Вот тогда он пошел, — не пошел, а ринулся в райком партии и ухватился за этот заводишко, обрадовавшись вновь обретенным заботам. И сразу пустота исчезла, и страхи пропали, что вот нежданно-негаданно нагрянет некая дама с косой…
Сквозь витражи кровли лился мягкий полусвет дня, заполняя цех тихим, праздничным сиянием. Женщины, мелькая обнаженными руками, заливали формы шлихером, вытирали серовато-розовые отливки полотенцами, окунали их в ванны с глазурью, словно купали детей. Ратмира Кондратьевна залюбовалась работой парня и девушки на конвейере. Парень, голый по пояс, широкогрудый, играючи нянчил куски гипса, заделывая формы, двигаясь широко и размашисто, словно шел с косой по лугу. Надо успевать: конвейер каждую минуту выталкивал все новые формы. А движения девушки, которая вела другой ряд, были напевны, плавны, музыкальны. Обнаженные, с теплым загаром руки ее были красивы молодой, сильной красотой
Два года отдал Иван Тимофеевич конвейеру, воюя с его капризами. Было время, когда Никитин не знал, кто кого — они ли его доконают, он ли их. Начальство трижды давало ему «последние сроки», предупреждая: либо пойдет конвейер, либо снова придется Никитину покупать удочки для подледного лова. Рискуя сесть в тюрьму за нарушение финансовой дисциплины, Иван Тимофеевич со всего света приглашал специалистов, платил им бешеные деньги, бегал по местным научно-исследовательским институтам, выпрашивая совета. Наконец пошел родимый, зажил, задышал, и хотя не межконтинентальные лайнеры сходили с конвейерной ленты, а унитазы, они с главным инженером обнялись, когда экономисты сообщили, что брак на конвейере в пределах нормы, а себестоимость ниже нормы.
…Подошел короткий, широкий человек — предрабочкома Тихонов и, косясь на быстро бегающий карандашик Ратмиры Кондратьевны, стал рассказывать о новой общей их затее — бесплатных обедах. Тихонов только что вернулся с районной профсоюзной конференции, где узнал, что бесплатное питание вводится на многих предприятиях, но только в ночных сменах, как средство стимулирования. А когда он выступил и сказал, что они хотят организовать бесплатные обеды во всех сменах, из зала бросили реплику: «Как бы вам с директором самим не сесть на бесплатный паек!».
— В тюрьму, значит?
— Ну. И я тоже в ответ пошутил: «Мы, — говорю, — с директором люди холостые, за хорошее дело пострадать согласны». Шутку поняли, посмеялись, а все-таки береженого бог бережет. Надо посоветоваться, Тимофеевич.
— Бери экономистов, ступай в райком, в финорганы. Советуйся.
— Мы хотим, — начал объяснять Ратмире Кондратьевне Никитин, — чтобы рабочий приходил на завод, как в дом родной. Пусть он знает, что тут ждет его не только работа, но и добрый обед, ведь заводу он отдает самое лучшее, самое главное — свое время. Знаете ли вы, что такое свобода, Ратмира Кондратьевна? Это прежде всего независимость от ига желудка, от его тупого диктата. Не улыбайтесь, я серьезно говорю. Освободить человека от самых неблагодарных забот о желудке — не великое ли это дело?
— Я не улыбаюсь. Я с вами согласна.
— Спасибо. Есть тут и практический расчет. На заводе пятьсот женщин, и все они хотят быть красивыми. Купила какая-нибудь заневестившаяся Маша-Наташа воротник из норки, и до получки живет на рублишко в день: завтракает бутербродом, чаем вприглядку ужинает. Какая она, полуголодная, работница? А сильный пол со своей традицией обмывать авансы и получки? Бывает, иной Илья Муромец наскребет двугривенный на папиросы, а в обеденный перерыв газету читает.
— У нас на курсе есть Анохин, — сказала Ратмира Кондратьевна. — Всегда голодный. От стипендии на другой же день — ни гроша. Я с ним замучилась.
— Пропивает?
«Кузнечик» горестно кивнул головой.
— Я ему говорю: ты губишь свой мозг. У пьющего человека нет будущего.
Верно, милый «кузнечик». Своему Анохину, художнику-скульптору Устину Зарецкому, Никитин говорит то же самое.
— Слушается вас Анохин?
— Не всегда. А вообще он добрый и ужасно талантливый. Рассказы пишет. Стихи. Но очень противоречивый.
Погубит тебя твой Аночин, подумал Никитин. А может, и нет. Может, вытащишь, вынесешь на своих худеньких плечах изо всех его противоречий. В таких верующих девчонках чаще всего и встречается самая несокрушимая сила — сила добра.
— Вот и все, Ратмира Кондратьевна. Во все «тайны» своего фарфоро-унитазного царства я вас посвятил. Там цех упаковки, там склады, осталось зайти в цех художественных изделий.
Это лишь сам Никитин его так называл. В титуле же он числился как цех ширпотреба с заданием выпускать продукцию для продажи населению. Прислали из Москвы образцы цветочных горшков, предписывалось сделать по ним формы и шлепать эти получившие высокое благословение горшки, не мудрствуя лукаво. Горшки с цветочками и без пошли очень ходко, в магазинах устраивались за ними очереди, и сейчас цветочные горшки давали прибавку к валу, но червячок сомнения глодал и глодал директора. В руках ведь не что-нибудь, а божественный фарфор! Китайские вазы, драгоценные из города Севра сервизы… Двадцать лет в одной деревне не родился мак, и никто не помер с голоду. Без красивых сервизов люди доживают до ста лет, но как-то совестно было Никитину, что работают шестьсот человек в три смены и тупо гонят унитазы из фарфора. А что-нибудь еще? Ну, хотя бы кружку для пива? Стоят на улице, окружив бочку, рабочие люди и сосут пиво из консервных банок. А ведь из красивой кружки, сидя в уютном, помещении, обслуживаемый по-человечески, тот же «горшечник» не так бы, наверное, напивался.
