— К тому же я в детском доме рос, знаю, как важно вытащить человека из беды.
— Любопытно. Как мне известно, вы начали работать в совхозе обычным слесарем?
— Ты что, дружище, опять допрашиваешь меня? — нахмурившись, пробурчал Просекин.
— Можете считать как угодно, но на Калинкина заведено уголовное дело.
— За какие такие грехи?
— За чокера.
— Чего?
— За чокера, говорю.
— Постой, постой… что-то у меня в голове не укладывается.
Директор удивленно, даже растерянно глянул на следователя.
— Ворует он эти самые железки, — сквозь зубы процедил тот, — наши ребята засекли.
— Не может быть, Митя?!
Следователь вытащил из-под стола связку стальных тросов.
— А это что, по-вашему?
Директор поднялся со стула, внимательно осмотрел улики.
— Давно засекли?
— Сегодня.
— Как сегодня? В городе, что ли?
— А где ж еще…
— Тогда все понятно. — Просекин перевел дыхание, неожиданно заулыбался. — Ведь он у меня в городе, наверное, лет десять не был, а то и больше…
— Ну и что?!
А то, что ты, Митя, в законах человеческой души ни бельмеса! Книгами обложился, как твой дружок прокурор, а тут пусто. — Просекин сильно постучал себя по лбу. — Да где вам понять душу русскую, если вы наичестнейшего человека вором нарекаете!
— Прошу полегче, товарищ Просекин!
— А чего полегче-то! Фасону у тебя, Митя, с лихвой, а груздь с поганкой спутал! Да ты знаешь, что за человек этот Калинкин!
— Обычный слесарь…
— Нет, не обычный! Обычный ты, потому что шила от мыла не отличишь, хотя и с ромбом на груди. Яков мой — душа всего совхоза! Каждый мужик за него заступится! Каждый как за самого себя, и я в том числе! А за тебя кто заступится? Прокурор? Начальник милиции? Сомневаюсь…
— Отчего ж так, Матвей Евлампиевич?
— Да от того, что на лосей в одном и том же месте охотитесь… Конкурируете меж собой, черти руководящие! — Просекин неожиданно засмеялся, и смех его был настолько заразительным, что следователь тоже повеселел. — Прошлым годом как-то все начальство в районе, словно по сговору, в командировки укатило. Звоню в райисполком, председателя нету, в лесхозе тоже начальство отсутствует, я в Госпромхоз, и там пусто… а спустя дня три в лес пошел, глазам не верю… в дальнем урочище вездеход стоит, и на нем сам товарищ Романов с карабином в руке. Я на лыжах их объехал тихонько и вдруг на зампредседателя райисполкома наткнулся. Помнишь, Митя, ведь и ты там был?!
Следователь ничего не ответил, помолчал, насупился.
— Значит, Матвей Евлампиевич, вы считаете, что Калинкин не виновен? — после долгого молчания задумчиво спросил он.
— Уверен в этом.
— Но ведь мы его с поличным… он портовых бичей спаивал, а те ему чокера воровали… правда, денег у него всего десятка оказалась.
— Это моя десятка, Митя! — вдруг громко почти выкрикнул Просекин. — Это я всучил ему десятку, по случаю праздника! На любом суде докажу…
— Какого праздника?
— Да нашего, Митя, нашего, совхозного! Ведь люди у нас намного честнее, чем вы думаете.
Последний покойник
Рассказ
Валька Кузнецов был родом из глухих северных мест. Если б не ранняя смерть матушки, он бы никогда не уехал из деревни. Внезапная потеря потрясла его — матушка для Вальки была все — и отца заменяла, и бабушку. Днем и ночью о ней вспоминал Валька. Возвращается он из совхозного гаража с работы, глянет на светелку — ноги подкашиваются, водонос в руки возьмет — сердце ноет. В открытом поле голос ее мерещится.
Не выдержал, заколотил дом, в город подался.
Много пришлось попястаться парню на разных работах, наконец пристроился на птичьих правах в редакцию местной газеты, заметки писать, по пять-десять строк, информации всякие, а иной раз стихи к знаменательным дням. Образования специального у Вальки не было, и он боялся, что редактор его уволит. Но редактору нравились Валькины заметки. Правда, он частенько упрекал автора в школярстве, но сумел подметить также и оптимизм, и честную критику, и дотошность. Даже ставил его в пример опытным штатным сотрудникам. А на последнем производственном собрании предложил самоучку Кузнецова перевести на должность спецкора.
Валькиной радости не было предела. Даже стихи новые родились. Валька шел по улице и декламировал.
Певучий северный простор,
мне дороги твои проказы,
на соснах мягкие лабазы,
о рыбе вкусный разговор.
Люблю твою лесную грусть:
болот нетронутые дали,
поморов, что всегда искали
в глухих суземьях сочный груздь.
Быть спецкором и писать о том, что волнует не только его самого, но и земляков района, казалось несбыточной мечтой.
Как-то раз Валька возвращался с гидролизного завода, обнаружив там большие санитарные нарушения. Пожилая женщина, с которой он беседовал в цехе, и по его вопросам, и по интонации «усекла», что от этого, как она определила его для себя, «настырного газетчика» того и жди какой-нибудь пакости. Так вот, и пяти минут не прошло, как Вальку за проходной нагнали желтые «Жигули». За рулем сидел сам хозяин предприятия Иван Константинович Маколюхин. Он притормозил машину и, выйдя из нее, приветливо улыбнулся.
— Привет, корреспондент!.. Мне-то на твои заметочки наплевать, но вот в следственном отделе, а у меня там свои люди, хотят тебя утихомирить… Я им сказал — не надо. Он парень толковый, я с ним сам разберусь.
Открыв багажник, Маколюхин вытащил литровую бутылку с прозрачной жидкостью и сунул в руку Вальке.
— Прими сувенир, дружок, и уразумей навсегда, кто здесь хозяин.
Валька не шелохнулся. Бутылка выскользнула из его рук и, стукнувшись об асфальт, разбилась. Одна Валькина брючина, от колена донизу, стала влажной и остро запахла спиртом.
— Так! — усмехнулся Маколюхин. — Значит, без взаимности?! Ну ладно… — Он сел в машину и погнал ее к своей конторе.
В редакцию Валька вернулся в скверном настроении. Некоторое время он сидел за столом словно парализованный. Четыре года назад директор гидролизного вместе с редактором приезжали на охоту в его деревню. Еще тогда он почувствовал, что дружба шефа с Маколюхиным ничего хорошего не сулит. Но решил стоять на своем — принялся писать очерк «О хищении гидролизного спирта работниками завода».
Очерк получился острым и ко времени. Но опубликовать его так и не удалось. Вальку вызвал в свой кабинет редактор.
— Пиши заявление, — сухо приказал он.
— На должность спецкора? — обрадовался Валька.
— Нет, дорогой умник, на должность правдоискателя, — сострил редактор и поднялся из-за стола. — А я, дурак, чуть было и в самом деле спецкором тебя не сделал… В общем, садись и пиши заявление. По собственному желанию.
— Вы что, за очерк, Феофан Ильич? — взорвался Валька. — У Маколюхина ползавода жуликов!
— Ты мастер слова или сотрудник милиции? — спросил редактор. — Учись у современных классиков жизнь понимать многогранно, без преступлений и наказаний… Кроме того, не в капиталистической системе живем, начальство уважать надо…
— Вы это серьезно?
— А ты как думал. Хватит редакцию в следственный отдел превращать! Пиши, пиши, пока по статье не уволил.
И поехал Валька обратно в свою деревню.
Ехал он от райцентра на попутной машине с мукой. Знакомый водитель предупредил:
— Садись, парень, только с условием — выгружаем вместе.
— Ну что ж, помогу, — согласился Валька. — Главное, засветло дома быть.
До первой разгрузки машина шла два часа. Мешки оказались по семьдесят килограммов, но Валька терпел.
Поехали дальше. Сначала дорога была сносной, но к полудню разыгралась такая метель, что машину пришлось остановить.
— Переждем малость, — мрачно предложил водитель. — Хорошо — термос прихватил. Давай чайку похлебаем…
— А может, поедем? Еще час-другой — и я дома…
Водитель, отхлебнув из термоса, усмехнулся:
— Успеешь…
К последней разгрузке Валька так ослаб, что мешок взвалить на плечи самому не удавалось.
К вечеру насилу добрались до Лихих Качелей, Валькиной деревни, вернее, до тропки в полукилометре от нее.
— Наконец-то, — вздохнул он.
Из последних сил снял с двери железную плаху, зашел в дом и поднялся по лестнице в зимнюю горницу.
Вечной мерзлотой пахнуло от бревенчатых стен, пола, потолка. «Надо бы переодеться… я весь мокрый… Но во что?» Валька хотел включить электрообогреватель, но света не было. Видимо; старые провода, протянутые к дому, заледенели и лопнули. Он зажег керосиновую лампу, принес с повети дров, разжег печь и плиту.
От жаровни пахнуло теплом, но в горнице было по-прежнему холодно. По крутой лестнице Валька спустился во двор, набил снегом чайник и, поставив его на плиту, стащил с себя потную одежду. Голова у него кружилась. Все тело корежило от озноба. Отдышавшись, он попил горячего чаю, лег на влажную, еще холодную постель, но уснуть не мог, а если засыпал, то вздрагивал во сне и снова просыпался. Мучили сны. Снилось ему то солнечное лето, то прежняя многолюдная деревня, то покойные родственники, то белоснежный цвет черемухи.
