А в кабинете, рядом со столовой, шли в это время разговоры о новых чудесах шагистики и о графе Аракчееве, об императоре и о генерале Желтухине, командире гренадерского полка, который угрожал «с солдат сорвать шкуру от затылка до пяток», а офицеров «перевернуть вверх ногами».
Курчавый подпоручик Толстой рассказывал свою историю с графом Клейнмихелем, новым плац-адъютантом, который был поставлен специально для того, чтобы записывать ошибки на учении и доносить о них императору.
— Слева в колонну стройсь! Деплояда, контрмарш[26] — всё честь честью, — повествовал он. — Батальон выстроился во фронт. Смотрю, наш плац-немец ноги расставил, глаза таращит, вынимает подзорную трубку. Не к чему придраться, гладко. А на третий день мне говорят: «Он тебя записал, в приказе замечание будет». — «Как — замечание, за что?» — «А у тебя, говорят, султаны шевелились». Вот так штука! Прошу проверить на третий день: шевелились султаны или нет? Я прямо в комендантскую: так и так, говорю, замечания не приму, потому что султаны не шевелились. Он уставился на меня. «Шевелились, говорит, и я по долгу службы обязан доложить государю». Ах ты, цапля, думаю, я ж от тебя не отстану! Я свое, а он свое. Уперся: шевелились, да и только. Тут я не стерпел да и ляпнул: «После этого вы…» Да этак по-русски!
Все захохотали.
— Ну, а он что? — с любопытством осведомился добродушный штабс-капитан Кошкарев.
— Ничего, — со смехом отвечал Толстой. — Глаза выпучил прикинулся, что русского языка не разумеет. А только в приказе замечания не было.
— Чудеса! — говорил Михаил Муравьев, младший брат Александра, такой же толстоносый и приземистый, как и он. — С ума посходили от шагистики. Шаги петербургские, Могилевские, варшавские… Музыкант стоит с хронометром, шаги по секундам отсчитывает. Танцмейстера Дидло не хватает… Мечтают Европу удивить. Да ну ее, Европу, в чертову…
Хохот приветствовал его слова.
— С Европой полегче, Михайло, как бы животики не надорвать, — заметил полковник Фонвизин. Он глядел на Михаила Муравьева с ласковой улыбкой, как на большого забавного медведя.
— Церемониальный марш — ведь это целая поэма! — продолжал Михаил Муравьев, подзадоренный успехом. — Ноги с носком вытянуты в прямую линию, и каждый носок так тебе и выражает, что вот, мол, до последней капли крови готов черт знает за что живот положить. Точно одно туловище с ногами идет, а глаза-то от генерала не отрываются. Со стороны посмотреть — будто головы на пружинах: того и гляди, затылком вперед вывернутся.
— А пригонка амуниции! — сокрушенно вздохнул штабс-капитан Кошкарев. — Беда с этими крагами, репейниками да помпонами.
— Да, краги застегивать — пребедовая комиссия! — сказал Толстой, махнув рукой с шутливым отчаянием.
Рядом, в столовой, кто-то заиграл на гитаре сначала тихо, потом все громче и громче. Послышался тенор князя Шаховского, звонко, с изящной картавостью распевавшего на мотив карманьолы[27]:
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей!
Остальные подхватывали припев:
В кабинет вошел торопливой походкой Александр Николаевич, куда-то отлучавшийся из дому. Он с таинственным видом отозвал Фонвизина в сторону и что-то сказал ему вполголоса. Фонвизин, сделав серьезное лицо, кивнул головой.
— Заговорщики! — шепнул Толстой, шаловливо подмигивая.
Вскоре появился Якушкин.
— Что же, собираетесь в отставку? — смеясь, спросил его Михаил Муравьев.
— Да, покидает нас, — жалостно сказал Фонвизин. И прибавил, махнув рукой: — Я и сам думаю последовать его примеру.
— Куда ж потом? — обратился Михаил Муравьев к Якушкину.
— Поеду в деревню заниматься хозяйством, — мрачно отозвался Якушкин.
Заговорили об ожидаемом приезде государя и о предстоящих парадах.
— Уж скорей бы конец приготовлениям! — сказал штабс-капитан Кошкарев. — Утомились солдатики: разводы, репетички…
— Есть такие любители, что сами себя инспектируют, — заметил Толстой. — Мало ему развода, так он еще репетички две перед тем закатит. Да как разносит — кричит, будто готовит на смотр самому государю.
— Игра в солдатики! — вдруг заговорил Якушкин с нервным подергиванием губ. — Какие мы граждане, защитники родины? Мы просто игрушка в руках всемогущего деспота…
— Пушечное мясо для Европы! — сердито вставил Михаил Муравьев.
— Военные поселения! — продолжал Якушкин с возрастающим жаром. — Дикая, бредовая мысль загнать весь народ в казармы! Россия стонет, крестьяне умирают с голоду. А вы знаете, что ответил самодержец всероссийский, когда ему доложили, что в губернии неурожай и что поэтому нельзя было выслать крестьян для починки большой дороги? Он ответил: что они дома сосут, то могут сосать и на большой дороге.
Громкий хор в соседней комнате распевал:
Свобода, свобода!
Ты царствуй отныне над нами.
Ах, лучше смерть, чем жить рабами,—
Вот клятва каждого из нас!
Между тем собрались остальные члены тайного общества. Пришел Никита Муравьев. Сверху спустились Матвей и Сергей, жившие тут же, в здании штаба. Александр Николаевич всех известил, что предстоит важное совещание.
Офицеры мало-помалу расходились. Остались Никита, Матвей, Сергей, Фонвизин, князь Шаховской и Якушкин. Александр Николаевич пробовал задержать своего брата Михаила[28], но тот сурово ответил:
— Я стою на своем: медленное действие на мнения и перемена устава. Пестелевского устава не признаю ни в одном пункте. А ты, если хочешь, можешь заниматься глупостями.
Оставшиеся семеро членов тайного общества разместились около круглого стола. Александр Николаевич потушил свечи. Только две свечи горели на столе, прикрытые зеленым абажуром. Александр Николаевич уселся на диван. Якушкин, Матвей, Сергей и Никита расположились поодаль в креслах. На их лица падала тень абажура. Воцарилось молчание. Все напряженно ждали сообщения Александра Николаевича.
Александр Николаевич объявил, что только вот сейчас он получил письмо из Петербурга от князя Трубецкого с тревожными известиями, требующими немедленных решений. Дрожащими руками он вынул из портфеля письмо и стал читать.
Князь Трубецкой начинал с описания бунта в Новгородской губернии. Казенные крестьяне в местностях, назначенных под военные поселения, отказались повиноваться. Аракчеев стрелял в них из пушек, кавалерия рубила их саблями, и они должны были покориться. «Мужикам обрили головы, — писал Трубецкой, — надели на них шинели, расписали их по полкам и теперь водят поротно и повзводно на полевые работы».
Он уведомлял далее, что государь окончательно предался иностранцам и готовится изменить своему народу. На параде он публично, в присутствии всей свиты, заявил французскому посланнику, что выправкой своих войск он обязан исключительно иностранцам, которые у него служат. Царь говорил графу Ожаровскому, что Россия — варварская страна, что русский народ сплошь сволочь и состоит из дураков или плутов. От России он хочет только одного: войска, которое нужно ему для действий в Европе. Наконец, он замышляет прямую измену. Он намерен отторгнуть от России западные провинции, присоединив их к Польше, и удалиться в Варшаву со всем двором предав отечество в жертву неустройств и смятений. «Настало время спасать отечество, — писал Трубецкой. — Теперь или никогда».
Александр Николаевич с усилием, прерывающимся голосом прочел последние слова. Все молчали, подавленные и потрясенные. Только Сергей был как будто спокоен. Скрестив на груди руки и сдвинув брови, он обдумывал что-то. Вдруг Александр Николаевич, склонившись к столу, зарыдал. Его рыдания прервали общее оцепенение. Все встали с мест. Только Якушкин по-прежнему сидел неподвижно, скрытый в зеленой тени абажура.
— Только бы дождаться караула! — восклицал в ярости князь Шаховской. — Только бы дождаться дня, когда я буду на карауле во дворце!..
Тогда поднялся Якушкин. Несколько минут он шагал из угла в угол в полутемной стороне комнаты, заложив руки за спину. Наконец он остановился у стола, слегка опираясь на него рукой. Свет из-под абажура падал прямо на его длинные, тонкие, слегка вздрагивающие пальцы. Он спросил спокойно и ровно:
— Точно ли вы полагаете необходимым устранение императора от престола?
Александр Николаевич молча оглядел бледные лица присутствующих и произнес, как бы выражая общее мнение:
— Между нами нет разногласий. Россия несчастна под управлением царствующего императора. Мы должны спасти Россию.
— Тогда не о чем рассуждать, — сказал Якушкин. — Нас тут семеро, и мы бессильны. Каждый должен действовать по собственному разуму и собственной совести. Тайному обществу тут нечего делать. Должен сделать один.
