Я виновато помалкивал. А Борис продолжал меня поучать:
— Тут не кость нужна. Купи в военном универмаге белый подворотничок из целлулоида. Так? Из него штук десять таких пластинок получится. А, главное, режется легко.
Меня всегда удивляла практичность Бориса Костылина. Знал он, где что продается, где какие фильмы. И многое другое.
Борис смотрел на всех нас чуточку свысока. Его полуоткрытый рот с приклеенным к нижней губе окурком слегка перекашивался — от превосходства, наверное. А еще он называл нас, весь восьмой «Б», «вагоном некурящих».
Курил он виртуозно. Выстреливал сизые кольца так, что мне казалось: захочет он — и не только кольца, любая фигура получится.
Своими же знаниями — что, где, когда — он делился охотно. И всегда был готов составить компанию. Поэтому я наперед знал — он и в военторг со мной сходит. И не ошибся. По дороге я доложил ему о своих планах:
— Буду бросать музыку.
Борис на секунду скривился, будто акрихин принял. Наверное, подумал, что зря я. Но затем все-таки утешил:
— Моя двоюродная сестра в консерватории училась и то бросила.
Он умел утешать. Но делал это несколько своеобразно.
Года три назад у меня в диктанте была ошибка. Одна-единственная. Дурацкая. Написал не «корова», а «карова».
Я почти не писал диктанты без ошибок, а этот наверняка мог бы. Просто рука не туда повела, какой-то несчастный лишний крючок!
Костылин тогда тоже утешил меня:
— Подумаешь! Вон Фимка Соколов в слове «океан» четыре ошибки сделал. Это тебе не корова…
Позже я вспомнил: «Что ж это мне Борис говорил? Четыре ошибки в слове «океан»? Нарочно не придумаешь: тут ведь всего пять букв».
Был урок географии, но я и штришка не нанес на контурную карту, плохо слушал учителя. Я полурока думал, комбинировал так и этак, — никак не получались у меня четыре ошибки.
А слово такое в диктанте есть: «И на Тихом океане свой закончили…» и так далее — из популярной песни.
Еле дотерпел до перемены. Подошел к Фимке, попросил показать диктант.
Фимка Соколов действительно написал: «И на Тихом акияни…»
Моя «карова», разумеется, сразу поблекла…
Плохо выговаривающий «р» Фимка сказал тогда:
— Квепко? Вековд поставил!..
Плохие оценки его засасывали, как трясина, с трудом ноги вытаскивал. Но мы с Соколовым дружили. Лишь один Денис иногда шарахался от него и даже говорил:
— Плохие оценки, как вши. Могут переползти.
О Денисе я расскажу позже. А пока что мы с Борисом Костылиным, обдуваемые апрельским ветром, торопимся в военный универмаг…
Давно я не был в этом магазине. Он после ремонта, оказывается, стал вдвое больше.
На полках лежали ремни, полевые сумки, гимнастерки… Помахивая целлулоидным подворотничком, я направился к выходу, как вдруг заметил на прилавке, под стеклом, эмблемы различных родов войск. У меня было немного денег, и я накупил всяких эмблем: танковых, артиллерийских, даже медицинских. Даже лиру — знак военных музыкантов.
— Пойдем ко мне, — предложил я Борису.
До школы оставался час. Мы могли бы спокойно рассмотреть эмблемы и сделать, наконец, подкладочку под мой комсомольский значок. Я был уверен, что Борис пойдет. Но ошибся.
— На кой черт! — сказал он, сутулясь. Окурок едва держался на оттопыренной губе. Кепочка с маленьким козырьком сдвинута на затылок.
На лице Костылина — полное равнодушие. Что же, подумалось мне, ему неинтересно. Не хочет человек быть комсомольцем и военным. У каждого свои взгляды, вот и все.
Но когда мы уже расстались, я понял: равнодушие это напускное. Хочет Борис быть комсомольцем, и об армии, скорее всего, мечтает. Может быть, он перед сном, закрывая глаза, как и я, видит себя большим, рослым, в серой шинели.
Я и раньше что-то такое чувствовал. Сейчас мне необходимо было додумать. До конца… Да! Костылин просто боится, что не примут его ни в комсомол, ни в военное училище. Хочет, но боится.
А все из-за отца. Мы знали, года три тому назад его отца арестовали. Отец Бориса был крупным военным, работал в штабе округа.
Недавно я весь вечер просидел у Бориса. Он меня развлекал: показывал фокусы с картами. Потом рассматривали книги и фотографии. Я обратил внимание на одну, где военный с ромбами на петлицах. Хотел спросить… Но по тому, как он быстро и нервозно перелистнул страницу альбома, я все понял.
Была б моя воля, и в комсомол, и в училище принял бы его. Свой ведь парень, наш. Наверное, и другие так считают? Теперь я понимаю, о чем недавно говорил с ним директор школы, Иван Иванович:
— Подумай, Костылин. Если что, я тебе и рекомендацию дам. А сын за отца не ответчик.
Тогда, на большой перемене, мы с Денисом случайно оказались возле них. Директор как-то странно замолчал, будто усомнился: а правильны ли они, только что сказанные слова? И добавил:
— Главное, посредственные оценки исправь. Табель — не просто бумажка, а зеркало ученика.
Но это уже говорилось суетно, второпях. Директор ушел.
Мне показалось, Борису стало стыдно, что мы услышали этот разговор… Посредственные оценки. У кого их не бывает? Дело все-таки не в них.
Торопясь домой, я размышлял обо всем, о неравенстве. Вот у Фимки и у Дениса есть отцы, а у меня отец умер, а у Бориса — арестован. Соколовы жили хорошо, и Фимке часто покупали то, на что я просто не мог рассчитывать. Мама зарабатывает не так уж много.
Отец Дениса, наверное, получает больше всех: он директор вагоноремонтного завода. Но Денису, как и мне, тоже мало чего достается. Потому что он не один у родителей — еще два брата и две сестры у него. Костылины, видимо, и вовсе нуждаются. Вот как получается! Все живут по-разному…
Дома я проглотил бутерброд, запил холодным чаем: не терпелось рассмотреть эмблемы.
Я взял одну из них, танковую, и заскользил ею по столу. Этот маленький танк наткнулся на огромный — на пресс-папье. Огромный танк качнулся, шевельнул серым, в фиолетовых пятнах, хвостом рваной промокашки. Я мог бы еще долго «сражаться». Пора было в школу.
Шел я привычным путем, зигзагами. Дорога такая, будто одна буква «Г» приставлена к краю другой. Улица, переулок, направо, снова поворот на улицу и опять переулок. И всюду, куда бы я ни поворачивал, было сегодня солнце. Широкий поток солнца. Как месяц назад. Мне это запомнилось, потому что как раз тогда, в марте, закончилась война с Финляндией.
Казалось бы, где Ленинград — и где мы. Но ледяной ветер той войны долетел и до нас. Зима выдалась непривычно суровой. Даже в кинотеатрах мы мерзли. И, возможно, не только от холода.
Школа наша понесла потери. На зимней войне погибли два наших выпускника: Николай Тищенко и Зямка Бондарь. В прошлом году они закончили десятый класс и уехали в Москву — то ли в институт журналистики, то ли в институт философии. А потом ушли воевать добровольцами в лыжный батальон.
Я хорошо знал и того, и другого, особенно Кольку. Мы с ним марками менялись. Как-то он обдурил меня: за Сиам дал бракованный Гондурас.
Теперь я часто вспоминал ребят, старался представить их лица. Недавно я услышал, как бабушка говорила маме:
— Детей на войну посылали…
Я смолчал, не стал спорить. Но согласиться никак не мог.
Хорошенькие дети!
Колька прекрасный лыжник и спринтер. Зямка вообще здоровенный верзила… был.
Вот с этим «был», с этим прошедшим временем я примириться все-таки не мог. Ведь я их хорошо знал. Столько лет видел изо дня в день. Вместе в кино ходили…
И еще я думал, что, возможно, Колька и сам не знал… ну, тогда… что Гондурас бракованный, зубчики надклеены.
Мог же он не знать? Вполне.
Зря я до начала уроков ворочал головой во все стороны. Людмилы не было. Заболела? Или, может быть, испугалась двух контрольных?
Как-никак алгебра и физика.
Только вряд ли, — не такая она. Да и Людка эти предметы знает получше кое-кого.
Вообще-то случаи побегов у нас были. Точнее говоря, не побегов, а побега: одного-единственного. Но массового. Еще в прошлом году.
Как-то в течение недели шли подряд контрольные да диктанты. Наконец, кончились. Мы едва перевели дыхание. Прошло два дня. И вдруг — предупреждают — начинается опять.
Тут же поползли слухи, дескать, какой-то инспектор из центра приехал, — вот и снова проверка. Зашумели мы, загалдели.
Была большая перемена. Мы остались в классе и стулом закрыли дверь изнутри… Кто-то из девчонок плаксиво выкрикнул:
— Не жалеют нас, не щадят!
— Нисколечко…
— Ни капельки…
Борис Костылин взобрался на парту и размахивал портсигаром. Не закурить предлагал, а просил тишины и слова.
Но какая могла быть тишина? Фимка Соколов даже пытался запеть.
— Бватцы! — надрывался он. — «Вихви важдебные веют над нами…» — Соколов стал дирижировать указкой и сразу же задел чью-то голову.
