— Лейтенант Шульгин!
Вызов немедленно подхватывался:
— Командира второй роты к командиру батальона.
На ходу одергивая гимнастерку, лейтенант стремглав бросался к курганно возвышавшемуся взгорку и, стукнув каблуками хромовых щеголеватых сапог, с приподнятой, вытянутой к козырьку ладонью недвижимо замирал перед начальством.
Капитан что-то недовольно говорил, вытягивая длинную, как шлагбаум, руку в сторону моего все еще неумело марширующего взвода. И что самое страшное — комбат не ограничился разговором с командиром роты, он решил снизойти и до моей ничем непримечательной особы, сделать мне соответствующее внушение. Как на грех, с моей головы сдуло пилотку, и я без пилотки предстал перед глубоко спрятанными, насквозь пронизывающими глазами комбата, приложил руку.
— К пустой голове руку не прикладывают, — едко сказал капитан.
Редко у меня так бывает, но я нашелся что ответить:
— Откуда вы знаете, товарищ капитан, что у меня голова пустая?
— Не знаю, в рентген не смотрел, но пустую голову и так видно.
Мне стало горько и обидно, к горлу подкатил ком, который я не мог никак проглотить.
— Нюни распустил… А что же ты будешь делать на фронте?
Я не знал, что я буду делать на фронте, но знал, что буду воевать.
— И бойцы у тебя такие же, как ты. Посмотри на Селиванчика, что это — мокрая курица?
Я удивился цепкой памяти капитана. Оказывается, он знает фамилии не только командиров, но и рядовых бойцов.
Вскоре нас перебросили под Саратов, там мы получили новые, прямо с завода, противотанковые ружья системы Симонова, получили легкое оружие: полуавтоматические десятизарядные винтовки и автоматы. Боевая учеба была, наконец, приближена к фронтовой обстановке.
Входил в полную силу медоносный, гречишно цветущий, осыпанный лесными ягодами июнь. Мы стояли на опушке смешанного, по преимуществу осинового леса, невдалеке от старообрядской деревушки Курдюм. Она, эта деревушка, как бы овдовела — ни одного мужчины, ни одного парня. Где-то на другом краю леса, на другой опушке металлически звонко, то и дело прерываясь, куковала кукушка. Многим из нас она отсчитывала не годы — слишком щедро! — может быть, последние дни. Поэтому и куковала осторожно, не торопясь, боясь ошибиться. Предчувствие кукушки сбылось: дня через три мы погрузились в эшелон и взяли курс на Воронеж.
Наш дорожный, эшелонный быт, естественно, во многом отличался от лагерного, но армейский уставной порядок строго соблюдался. Капитан Банюк не допускал никаких вольностей, в каждом взводе назначались дневальные, они, как обычно, подчинялись дежурному, назначался усиленный караул, в его задачу входило неустанное наблюдение за воздухом. Почти все противотанковые ружья были приспособлены к стрельбе по воздушным целям. Перед Грязями эшелон остановился. Был передан приказ: из вагонов никуда не выходить, с платформ не сходить. Через несколько минут комбат вызвал к себе командный состав батальона и доложил обстановку: немцы прорвались к Воронежу. 14-й истребительно-противотанковой бригаде поставлена боевая задача — после разгрузки оборонять этот город. Весь личный состав держать в боевой готовности, у начальника боепитания получить полный комплект ружейных и винтовочных патронов, строго следить за их сохранностью.
Эшелон не двигался. На его платформы и на крыши набитых людьми вагонов навалилась степная, черноземная ночь. Она не светилась даже звездами. И вдруг эта чутко настороженная непроглядная темь озарилась грозовым сполохом, послышался глуховатый грохот. Мы сразу поняли, что это за грохот. Кто-то сказал: бьют наши зенитки. Шарахались из стороны в сторону лучи прожекторов, перекрещиваясь, они, как огромные ножницы, полосовали черный бархат беззвездного неба. Послышался отдаленный топот откуда-то бегущего конского табуна. Кто-то сказал: рвутся бомбы. Бомбы рвались всю ночь, всю ночь над Грязями висели немецкие ночные бомбардировщики.
Выбрезживалось утро, за нашей спиной поднялась прозелень опечаленной, тихой-тихой зари. А когда совсем обутрело, комбат решил обойти вагоны и платформы, лично проверить наличие боеприпасов у каждого бойца. О приходе вышестоящего начальства командир роты обычно предупреждал через своего посыльного, но на этот раз капитан Банюк появился перед занятой моим взводом платформой совершенно неожиданно. Я хотел было доложить, чем занимается вверенный мне взвод, но комбат остановил меня:
— Прикажи расстегнуть подсумки и пересчитать патроны.
Поначалу все шло вроде бы сносно, потом я заметил бледного, как будто громом пораженного Селиванчика.
Я только заметил, а командир батальона своими ястребиными глазами давно уже видел, как дрожащие пальцы моего подчиненного то и дело ныряли в подсумок, как подкашивались его колени, как он поднимал и опускал озерно-зеленоватые глаза с яично выкатившимися белками. И все же Селиванчик набрался смелости и признался, что у него не хватает одного патрона.
Капитан Банюк бросил на меня такой взгляд, что я понял: мне не сдобровать, ежели не найдется патрон.
Патрон не нашелся.
Эшелон наш, ежели не считать истории с патроном, благополучно прибыл на станцию Елец. 14-я истребительно-противотанковая бригада на своих грузовиках, спешно утыканных развесистыми березовыми ветками, также благополучно добралась до станции Усмань. В ночь перед нашим прибытием станция эта была начисто разбомблена. Деревянные строения уже успели сгореть, а от кирпичных остались остовы, скелеты все еще дымящихся стен и перекрытий, по ним по-беличьи юрко, как будто играя в прятки, бегали огоньки. Командир роты приказал мне расположиться на противоположной стороне станционной площадки, и тут-то я увидел первый сбитый самолет — наш советский истребитель. Он мне показался игрушечно маленьким, как жаворонок. И — какое счастье! — под его крылышком лежали ленты с настоящими боевыми патронами. Я сразу же притащил свой чемодан и к прихваченным из дома тетрадям, книгам присоединил патронную ленту. Вдруг послышался голос связного командира роты:
— Командира второго взвода к командиру батальона!
В голове неожиданно мелькнула самообольщающая мысль: наконец-то капитан Банюк похвалит меня за мою находчивость. Но не тут-то было. До войны я никогда не бывал в гостиницах, знал о них только по книгам. И когда я предстал со своим чемоданом перед комбатом, я услышал озадачившее меня:
— Ты что, в гранд-отель приехал?
Что такое гранд-отель, мне было неизвестно, капитан это понял и переспросил:
— Я спрашиваю: ты что, в гостиницу приехал?
— На фронт, товарищ капитан!
По никогда не улыбающемуся лицу Банюка скользнула горькая усмешка.
— Товарищ лейтенант, на фронт с чемоданами не ездят, немцев мы чемоданами не победим.
Я знал, что немцев чемоданами не победишь, и решил открыть тайну своей находчивости, сказав, что мой чемодан полон настоящими боевыми патронами. Мне было приказано забросить свой чемодан и рассредоточить взвод, приспособиться к стрельбе по воздушным целям.
Со станции, пробыв на ней не больше получаса, мы перебрались в хвойный прифронтовой лес. По дороге встречались разрозненные группы отступающих бойцов. Среди них было много раненых, шли они в накинутых на плечи шинелях, несли кто правую, кто левую руку на белых, запятнанных кровью бинтах.
Когда надвинулись сумерки, батальон занял огневые позиции невдалеке от Задонского шоссе, перед селом Ново-Животинное. До наступления рассвета надо было окопаться и тщательно замаскироваться. Маскироваться было чем: кругом стояла высокая поспевающая рожь. Расчеты противотанковых ружей окапывались, а я с автоматом в руках стоял на посту, зорко всматриваясь в бегущее к Задонскому шоссе ржаное поле. Вдруг я услышал певучий, с оттяжкой, голос глуховатого на оба уха уральца Симонова. Он звал меня к своему еще не вырытому окопу, чтобы я посмотрел, чем занимается его первый номер младший сержант Селиванчик. Я подошел и удивился: Селиванчик ползал на коленях и что-то искал. Я спросил, что он ищет.
— Патрон я потерял.
— Какой патрон?
— Обыкновенный, винтовочный.
Потеря патрона меня уже не волновала, сам комбат приказал мне вместе с чемоданом забросить целую ленту патронов, я сказал младшему сержанту, чтобы он взял лопату и окапывался, но не успел отойти и десяти шагов, как снова увидел ползающего на коленях Селиванчика. Вероятно, я бы еще раз подошел к нему, но заметил, что со стороны Задонского шоссе приближается какая-то фигура.
— Стой! Кто идет?
Ответа не последовало.
— Стой! Стрелять буду!
— Свои.
Я узнал голос капитана Банюка. Он спросил, успеем ли мы окопаться до рассвета?
— Окопаемся, товарищ капитан.
Комбат сбросил с себя плащ-накидку, расстелил ее и устало, во весь свой длинный рост растянулся на ней, заломив за голову сцепленные в кистях руки.
