Царь слушал Михова не перебивая. Время от времени по лицу его пробегала короткая судорога.
Михов подвел итог:
— Представляется целесообразным дело в отношении Никифорова прекратить.
— Совсем?
— Приостановить производством, — поправился Михов. — Выпустить Никифорова из-под стражи и не трогать до конца войны.
— Где он содержится?
— На гауптвахте.
— Я хочу видеть его. Хочу говорить с ним сам.
В голосе царя послышалась истерическая нота.
— Михов! Он не имеет права на жизнь! Неужели ничего нельзя придумать? Автокатастрофу, падение в пропасть?
— Слишком прозрачно.
— Да, ты прав. Я хочу его видеть, пусть утром привезут.
Никифорова разбудили около шести утра.
Принесли завтрак; солдат забрал мундир со споротыми погонами и вернул его через полчаса вычищенным и выглаженным. Парикмахер побрил генерала, помассировал щеки.
Никифоров не спросил, зачем все это, был готов к любому исходу. Следователи военно-судебного отдела, недавние подчиненные, пускали в ход все: перехваченные радиограммы, сводки наблюдений агентов РО и отделения «А», намекали на признания Пеева, уличающие-де Никифорова; шантажировали угрозой физического устранения без суда. Никифоров показаний не давал. Никаких. Сидя в камере, он старался думать не о себе, а о других, ломал голову, что там с Пеевым, каково ему приходится? Был уверен, что Сашо при любых обстоятельствах не обмолвится и словом о соратниках — его не согнешь, Сашо! Ивее же… Следователи, кажется, многое знают. Никифорову предъявили около ста радиограмм, расшифрованных РО. Умело сгруппированные, они характеризовали объем деятельности Никифорова. От военных вопросов до общеполитических проблем. Следователи зачитывали: «Никифоров передал, что генерал Михов и командующий 2-й фракийской армией открыто говорили офицерам своего штаба и дивизий, что сила немцев растаяла на фронтах и что они не в состоянии предпринимать наступательные операции стратегического масштаба». Спрашивали: «Вы платили Михову и Маркову за их сведения?» Не получив ответа, выкладывали очередную телеграмму: «6 апреля 1943 года. Бывшего министра Спаса Ганчева называют инициатором создания оппозиционной группы. Эта группа настроена проанглийски. Убедившись, что Германия проигрывает войну, она оказывает давление на дворец и правительство, призывая их ориентироваться на Англию. Больше того, кое-кто из них хочет призвать английские войска для оккупации Болгарии». Никифоров слушал, понимал: его стремятся обвинить не только в ведении разведки, но и в создании широкого антиправительственного заговора. Ищут возможности объединить всех, кто упоминается в телеграммах, в один «кружок» и создать сенсационный по масштабам процесс. Понимал он также, что именно в конструкции «дела» кроется шанс на спасение: следствие неизбежно должно втянуть в свою орбиту людей, чье могущество не поколеблено ни военными неудачами, ни интригами группировок, роющих друг другу яму. А что, если взять и «признаться»? Соблазнительная возможность, но она губительна для Пеева. Главные «заговорщики» так или иначе вывернутся, вытянув и Никифорова, однако Сашо окажется обреченным… Нет, только не это!
С гауптвахты во дворец Никифорова отвезли в автомобиле.
Он ехал по Софии, старался не смотреть в окно. На сердце было тревожно, и, рассчитывая последствия, Никифоров все тверже приходил к мысли, что ему готовят западню. На обратном пути могут организовать что-нибудь вроде «попытки к бегству»: выбросят где-нибудь на пустынном шоссе — и залп в спину. У Кочо Стоянова огромная практика в таких делах.
Царь ждал его в саду. Один.
Не здороваясь, показал на скамейку в беседке.
— Садись, рядовой.
Никифоров расправил плечи.
— Генерал-майор, ваше величество!
— Ты же разжалован. Не так ли?
— Это незаконно. Моя вина не доказана.
Царь сел, посмотрел на часы.
— У меня мало времени. Хочу поговорить с тобой…
Внезапно вскочил, нагнулся к самому лицу.
— Никифоров… Как на духу… ответь… Скажешь правду — ничего не будет! Словом своим обещаю… Был заговор? Был? Говори!
Никифоров отстранился. Сжал губы.
— Мое имя в любом случае помешало бы мне опуститься до мышиной возни. Я слишком уважаю себя, ваше величество, чтобы интриговать или вступать в сделки за чины и посты.
— Я не о том! Против меня… против династии был заговор? Михов, Даскалов… другие. И ты! Что замыслили?
Слова вылетали отрывисто, лихорадочно:
— Такого заговора не было.
— Клянись! Сейчас икону принесут… ты же христианин, Никифоров!
— Слово чести!
Царь обмяк, грузно сел. Вынул платок, вытер лоб и шею. Тускло сказал:
— Верю. Пусть так и будет. Ты свободен, генерал-майор… Я так решил. Суда не будет. Я гуманист и никому не желаю зла. Никому, так и скажи всем… Иди, генерал.
Никифоров отдал честь и повернулся по-уставному. Пошел в глубь сада по желтенькой песчаной дорожке. Песок скрипел под подошвами, мешая думать. Что это было? Спектакль? Настоящая истерика? Нет, пожалуй. Царь недаром был неплохим актером-любителем. Играл на дворцовой сцене в пьесах Шекспира. Выбрал роль и на этот раз и «сделал» ее едва ли не вдохновенно: многие поверили бы, что решение освободить пришло под влиянием наития, слепой веры в святость слова чести, данного Никифоровым. Политический расчет, холодная оценка обстоятельств при этом остались бы где-то на втором плане… «Заговор»? Вот тут-то и суть! Борис боится последствий большого процесса. Боится дать повод к кардинальным переменам в верхах. Значит ли это, что Никифорову уже ничто не угрожает? Нет и еще раз нет. В силе остается угроза внесудебной расправы. Надо держаться настороже.
Он шел к выходу из сада, навстречу свободе, не догадываясь, что помимо прочих соображений, открывавших дверь камеры, было еще одно, принадлежащее Николе Гешеву и согласованное с Павлом Павловым и директором полиции. Верный испытанной тактике ловли «на живца», Гешев предложил начальству использовать Никифорова — помимо его воли, конечно! — как «огонек», на который должны рано или поздно прийти его товарищи, избежавшие ареста. Никифоров, выпутавшийся из неприятностей и сохранивший мундир и друзей среди генералов, должен был, по предположениям Гешева, либо сам установить связь с кем-либо из подпольщиков, либо принять у себя курьера Центра.
— Рисковать, так по-крупному, — сказал Гешев начальству.
Куцаров спросил Павлова:
— Вы согласны с Гешевым?
— При известных условиях все может быть.
Ответ был обтекаемым, поддающимся любому истолкованию.
— Я беру ответственность на себя, — сказал Гешев.
— Что-нибудь новое есть?
— Так кое-что…
«Новое» было, но Гешев предпочел промолчать.
25 апреля 1943 года Эмил Попов бежал из-под стражи.
Вышло это до странного просто.
После очередного радиосеанса Гешев ненадолго отлучился, а немцу-оператору срочно понадобилось побывать в туалете. Балкон был не заперт; Эмил, ни секунды не мешкая, влез на перила и прыгнул на тот, что был напротив. Соскользнув по деревянной подпорке, коснулся ногами земли и, еле сдержавшись, чтобы не побежать, мерным шагом дошел до угла. Вскочил в трамвай…
Дышать было трудно; в горле застрял ком. Эмил сглотнул его, выглянул в окно: на улице было спокойно. Шли прохожие, чистильщик сапог на углу поигрывал щетками, полицейский патруль неторопливо шагал по мостовой. Старушки в черных платках, натянутых на брови, несли завязанные в белые салфеточки куличи. «Пасха», — вспомнил Эмил.
День «христова чуда».
Счастливейший день! Точнее, вечер: Эмил бежал сразу же после того, как кончился вечерний радиосеанс, в 22.30. Бежал… Ну разве же не чудо?!
Ощущение свободы было прекрасным. Пьянило.
Эмил хмелел от воздуха, как от сливовицы. Когда шел по городу, его покачивало.
Куда идти?
Еще в камере Эмил продумал маршрут и убежище на случай удачи. Попетлял по городу, оборачиваясь на углах и не находя филеров, трижды проскользнул через проходные дворы, на ходу вскочил в трамвай, на ходу спрыгнул через несколько остановок. Теперь можно идти спокойно.
…Несколько дней Эмил прятался на Церковной у одного из рабочих «Эльфы». Через него связался с подпольщиками, и ему посоветовали перебраться на улицу Селемица, дом 10, где было надежнее. Здесь, на чердаке дощатого барака, устроили тайник и Эмил провел в нем пятнадцать суток, целиком ушедших на то, чтобы с помощью товарищей восстановить радиогруппу. Части запасной, так и не собранной до конца рации один из них хранил у себя на квартире. Требовалось незаметно вынести из «Эльфы» аккумулятор и мелкие детали, нужные для монтажа. У Эмила был свой шифр, полученный от Испанца на самый крайний случай; ключом служила книга, к счастью, не попавшая при обыске в число изъятых.
