Она подняла голову, отерла покрасневшие глаза и через силу улыбнулась.
— Он с тобой? — спросил Никита Ильич.
— Да, спит в номере. Если ты не согласишься, я сегодня же уеду, и будь что будет.
Никита Ильич знал, что согласится, и все-таки как бы он хотел иметь несколько минут на размышление, чтобы в полной мере осмыслить все последствия своего решения, которое вовлечет в круг событий не только его одного, но и Никиту, и Елену!.. Он обрадовался появлению официанта, который принес в миниатюрных кастрюлечках подернутый тонкой пленкой застывшего жира жульен, но официант ушел слишком быстро, и Никита Ильич так и не успел обдумать все до конца.
— Я настаиваю, чтобы ты показалась здесь врачу. У меня есть знакомый онколог, молодой, но очень толковый. Я настаиваю на этом, — сказал Никита Ильич, продолжая тянуть время.
Людмила едва заметно пожала плечом.
— Не думай, что я хочу удостовериться в исходе твоей болезни, — спохватился Никита Ильич. — Просто мне кажется, что для тебя не все еще потеряно.
— Как хочешь. Но ты согласен?
Теперь уже нельзя было тянуть с ответом, и Никита Ильич как можно проще, словно никакого иного ответа и не могло быть, сказал:
— Да.
Людмила плакала теперь не вытирая слез и, кажется, не замечая их, и Никита Ильич не утешал ее — лишь поглаживал худую, с выпуклыми лиловыми венами руку, лежавшую на скатерти, и молчал.
Когда опять показался, виляя задом между столиками, официант с подносом — малый толстый и серый от постоянного недостатка свежего воздуха, — она даже не постаралась и от него скрыть свои слезы, как человек, для которого условности уже не имеют никакого значения.
Вечером Никита сразу заметил, что старик чем-то озабочен: он стоял у окна и пускал дым в форточку.
— Нам надо поговорить, малыш, — сказал он не оборачиваясь, когда Никита вошел в комнату.
И тот, подумав, что ему стало известно о вызове в милицию, поспешил перехватить инициативу в разговоре, чтобы не выглядеть перед стариком махинатором и трусом.
— Я был в милиции, старик, — сказал он. — Не волнуйся, все обошлось. Мне прочитали нотацию и пообещали оштрафовать. Начальник пресимпатичный дядька.
— Ты бодрячком, — усмехнулся Никита Ильич, — притворяешься?
— Да, старик. Мне скверно из-за того, что я доставил тебе лишние неприятности. Прости меня, пожалуйста.
— Ладно, похороним это. А на будущее все-таки попридержи свои нокауты для ринга, где штрафуют только на очки. Мы сейчас попали с тобой в переплет похлеще этого.
— Она приехала? — сразу догадался Никита.
— Да.
Наступила долгая пауза, во время которой Никита Ильич продолжал курить, а Никита сел в кресло, подпер подбородок кулаками и задумался. Но думать последовательно он не мог — обрывки каких-то неясных мыслей и даже не мыслей, а ощущений беспокойно проносились в нем, и только одно было для него очевидным: он не был готов к встрече с матерью и как поведет себя с ней, не знал.
— Мне надо увидеть ее? — спросил он наконец.
— Да, малыш.
Никита Ильич измял в пепельнице сигарету и, подойдя к Никите, сел рядом с ним на подлокотник кресла.
— Это неизбежно. Я сейчас все объясню тебе. Только возьми себя в руки и не будь тряпкой, слышишь?
— Да, старик.
— Она очень больна… смертельно больна… Держится из последних сил.
Никита весь сжался и, слыша свой голос словно издалека, спросил:
— Ей можно помочь?
— Кажется, нет, малыш. Она просит другой помощи. У нее есть маленький сын, твой… как он называется? Единоутробный брат, что ли. И она просит нас взять его, потому что этот… ее муж… геолог, о котором я говорил тебе, оказывается, несколько лет назад погиб при обвале в горах.
Никита снизу взглянул в лицо Никиты Ильича.
— Ведь ты уже обещал ей сделать это? Да?
— Да, малыш.
— Значит, так и нужно.
— Спасибо тебе.
Никита не спал в ту ночь. Не спал и Никита Ильич, но оба молчали, думая об одном и том же и каждый о своем. Несмотря на трагическое известие о болезни матери, Никита чувствовал какое-то облегчение, потому что после вечернего разговора вдруг исчезла та скованность, неловкость и отдаленность в отношениях со стариком, которые угнетали его в последние дни. И он смутно думал лишь о том, как встретится с матерью, что скажет ей, смущаясь уже не тем, что она его мать, а тем, что перед ним будет человек, заведомо обреченный на смерть.
"Как все будет теперь? Как все будет? — думал Никита Ильич, комкая у себя под головой душную подушку. — Малыш не помнит отца, но мать он будет помнить…"
Он не заметил, как назвал малышом уже не Никиту, а того, другого — малыша Ивана, — которого видел спящим на широкой гостиничной кровати, и так уже продолжал называть его в своих бессонных мыслях.
"Как же все будет теперь?"
Они с Еленой хотели пожениться, когда Никита уедет учиться в институт, но теперь это означало бы в глазах малыша Ивана измену его матери, и Никита Ильич только продолжал твердить свое "Как же все будет?", действительно не зная, как повернется теперь его жизнь.
Людмила вышла из кабинета и кивком головы показала Никите Ильичу, что тот может зайти.
Садись, дорогой, — сказал врач, молодой грузин с тонкими усами и густо посыпанной серебром пружинистой шевелюрой. — Садись, будем говорить серьезно.
— Плохо, Резо?
— Ты диагноз знаешь?
— Она говорит…
Она все правильно говорит. Ока женщина сильная, будь и ты сильным.
— Неужели ничего нельзя сделать?
— А, дорогой! Я волшебник, да? Все уже сделали там — рентген, радий. Все.
— Может быть, операция?
— Нет, дорогой, поздно. Ее выписали там из больницы умирать, чтобы не иметь у себя лишнего смертного случая. И потом она сама просила об этом, чтобы поехать к тебе. Понимаешь? Будь она постарше, возраст работал бы на нее. Так у нас бывает в практике, а ей я не дам и месяца.
— Что же делать?.. — пробормотал Никита Ильич.
— Покой, питание, свежий воздух. Выпишу наркотики, потому что будут боли. Ах. сильная женщина, ц-ц-ц. Скрывать от нее нет смысла, видела каким-то образом историю болезни. Будь и ты сильным, дорогой.
Людмилу устроили на тахте Никиты Ильича, сам он перебрался на раскладушку, малышу Ивану сдвигали на ночь два кресла. Людмила действительно держалась из последних сил. Как только судьба Ивана была определена, как только забота о нем, дававшая ей эти силы, перестала подхлестывать ее, все в ней рухнуло, словно на подгнивших стропилах. Она почти не вставала, лежала, отвернувшись к стене, и дышала тяжело, часто со стоном.
В первый же день на кухне ее увидел Канунников.
— А, ты здесь, — равнодушно сказала Людмила.
— Кукушка! — крикнул Канунников.
С тех пор каждый раз, если был дома, он, заслышав ее шаги по коридору, высовывался из своей двери и кричал:
— Кукушка!
— Не поскупись, старик, еще на червонец, — просил Никита, оглядывая свой массивный кулак.
Малыш Иван преданной собачкой заглядывал ему в глаза. Он всецело находился под магической властью вещей. принадлежавших Никите, — всех этих перчаток, гантелей, эспандера, скакалок, хула-хупа, — и очарование ими переносил на их владельца, с гордостью исповедуя культ старшего брата.
Внешне Никита с самого начала взял с ним насмешливо покровительственный тон.
— Здорово, рахитик. Ну как? Мускулишки-то есть? — спросил он при первой встрече.
— Нет, — сказал Иван, — я слабенький. А ты кто?
— Я твой старший брат.
— Бить будешь?
— Нет, зачем же?
— Шурку старший брат всегда бил, но другим не давал.
— Ну, я тоже никому не дам и сам не буду. А кто тебе сказал, что ты слабенький?
— Мама. Я много болел в детстве.
— В детстве, — усмехнулся Никита.
Острые плечи мальчика, выпирающие ключицы, узловатые колени и лодыжки, тонкое личико с большими зелеными глазами, вся незащищенная хрупкость его вызывали в Никите щемящую жалость, и в то же время, к удивлению и стыду своему, он чувствовал к малышу какую-то непонятную самому себе враждебность.
"Ревную к старику? К матери? — думал он. — Нет"
И будучи не в силах докопаться до источника этой враждебности, продолжал придерживаться с Иваном взятого с первой встречи тона, маскирующего его истинные чувства.
Еще более сложно и неясно было его отношение к матери. Она встретилась с ним без видимого волнения, и когда в нем все напряглось и затрепетало, она только окинула его с головы до ног медленным взглядом и сказала:
— Ого, каким молодцом вырос! Я рада за тебя, рада. Отец твой — золотой человек.
"Как называть ее? — потерянно думал в это время Никита, переминаясь с ноги на ногу и поглаживая подлокотник кресла. — Мамой? Людмилой Павловной? Нет, все фальшиво".
