И словно в ответ между деревьев, невысоко над землей, засветился желтый огонек, медленно плывущий к ней. Она не могла рассмотреть в окружавшей его темноте, что это за огонек и откуда он, но по цвету и колыханию догадалась, что это керосиновый фонарь, а с таким фонарем хулиганы обычно не ходят, поэтому она не двинулась с места и вскоре услышала шаги по сухой листве. Когда огонек приблизился к противоположному берегу пруда, тот, кто его нес, остановился, затем приветливо окликнул через пруд:
— Кто там на мостках? — Это был голос Сэмми Рентома.
— Всего-навсего Розакок, Сэмми.
— Добрый вечер, мисс Роза. Сейчас приду к вам.
Он обогнул пруд и, подойдя к ней, опустил фонарь на мостки. Теплый свет скользнул по дулу его ружья.
— Что вы хотите выудить так поздно?
— Да ничего. Просто шла по дороге, слышу, цесарки переполошились, ну и пришла посмотреть, что там такое.
— Да, мэм. Вот и я то же самое. Мисс Марина услышала их из дома и послала меня сюда, говорит, наверно, ястреб.
— И я так подумала.
— Нет, мэм. Ястребы сейчас уже спят. Не знаю, с чего они, дуры, разорались. Наверно, от старости, так я думаю.
— Как мистер Айзек, Сэмми?
— Не очень-то, мисс Роза. Похоже, он уже умом тронулся. Бормочет про себя невесть что и почти не узнает ни меня, ни мисс Марину.
— Как, по-твоему, сможет он приехать в воскресенье на рождественское представление в церкви?
— Да, мэм. Если доживет.
— Ему хотят преподнести подарок.
— Да, мэм. А какой подарок?
— Кажется, кресло-каталку.
— Пока есть Сэмми, никакой каталки ему не нужно.
— Знаю, но Мэйси Гаптон вроде бы уже купил.
— Да, мэм. Что ж, мы приедем, если будет на то божья воля. — И, подумав, он спросил: — А вы участвуете в представлении, мисс Роза?
— Я — нет.
— Я вас помню в прошлом году. А мистер Уэсли, наверно, будет представлять?
— Не знаю, Сэмми. Я даже не знаю, приедет ли он домой.
— Да ну? Мисс Роза, я думал, что вы вот-вот поженитесь.
— Нет.
— Ну, а какие же ваши с ним планы?
— Да никакие.
— Господи, мисс Роза, я считал, вы его крепко сумели тут удержать.
Она молчала, ожидая, пока придет на ум ответ, и веря, что он придет немедленно. Но ответа так и не нашлось. Она еще не понимала, как ошеломило ее одно это слово «удержать» и какие картины оно ей покажет. Она только и смогла, что подумать: «Я же знаю Сэмми всю свою жизнь, он играл в нашей бейсбольной команде, и я знаю, у него и в мыслях не было меня обидеть».
В доме хлопнула дверь, и это избавило Розакок от необходимости что-то говорить. Они обернулись — на освещенной веранде лицом к ним стояла мисс Марина. Она фонаря не видела, но широко махала рукой, зовя к себе, и Сэмми сказал:
— Мисс Роза, я бы отвез вас домой, да сами видите, нужно идти.
Розакок кивнула, и Сэмми поднял фонарь и, сказав «Спокойной ночи», пошел к дому. Она смотрела ему вслед — правый бок освещен теплым светом, на левом чернеет ружье — и впервые в жизни подумала: «Не могу идти домой в такой темнотище», и не прошел он и пяти шагов, как она окликнула его: «Сэмми!» — сама не зная, о чем его просить, хотя уже несколько месяцев у нее вертелся на языке один-единственный вопрос. Он быстро обернулся.
— Что, мэм?
Но она заговорила о том, что было ей сейчас необходимей всего.
— Я подумала, не одолжишь ли мне фонарь дойти до дому?
— Конечно, мэм. Берите.
Она подошла, и взяла у него фонарь, и сказала: «Очень тебе обязана», и направилась к дороге, зажав ручку фонаря в правой руке, и фонарь покачивался сбоку, порой бросая отсветы вверх, на ее лицо, на глаза, которые видели не дорогу под ногами, а совсем другое, то, что, сам того не подозревая, показал ей Сэмми — воскресный вечер в начале ноября, улетевший ястреб, а ее ведут за собой странные звуки, и она останавливается на краю леса и в просвет между деревьев, в сгущающихся сумерках, видит Уэсли Биверса, ушедшего в себя и вложившего свои желания в ту музыку, что играет гармошка у его губ, а она глядит на его движущиеся руки, и они вызывают в ней мысль: «Есть же какой-то способ удержать его здесь», и она идет вперед, решившись испробовать один такой способ.
Дома она оставила фонарь на веранде и, пройдя мимо кухни, где все сидели за ужином, поднялась к себе и написала такое письмо:
15 декабря
Дорогой Уэсли!
Ты, наверно, удивишься, когда получишь это письмо, почему я так долго молчала и объявилась только перед самым рождеством. Дело в том, что ты кое о чем меня спрашивал, а я не могла ответить наверняка, но теперь могу. За кормой, или как там ты это называешь, не чисто, и я подумала — лучше тебе узнать об этом сейчас, пока еще не начался твой рождественский отпуск, на случай, если ты захочешь провести его как-нибудь по-другому.
(Правда, мне никто не говорил, что ты собираешься приехать. Ты в письме пишешь о всяком другом, но не пишешь, что приедешь домой.) Может, теперь ты и вообще не захочешь ехать сюда. Ты только знай вот что — я об этом думала, и радоваться мне, конечно, нечему, но, если ты тут не появишься, я не стану тебя винить, потому что я сама отвечаю за себя и за то, что я делаю, и думаю, что справлюсь и без тебя. Вот и все мои новости.
Розакок
И это письмо она тоже не отправила. Она ждала.
В последнее воскресенье перед рождеством (в этом году рождество приходилось на среду) Мама и Розакок принялись готовить обед, Сисси лежала наверху, а Майло поехал в Уоррентон встречать Рэто, который два дня назад сел в автобус, отходящий из Форта Силл, штат Оклахома, и, почти не сомкнув глаз, проехал через четыре штата, прямо домой — не потому, что после девятимесячной разлуки он так стремился повидать родных или вырваться на время из лагеря, и, конечно же, не затем, чтобы участвовать в баптистском представлении на рождество; просто ему хотелось раздать подарки, которые он купил на собственные деньги, и лично продемонстрировать семье значок отличного стрелка и военную форму, которую он намеревался носить ближайшие тридцать лет, если армия Соединенных Штатов не будет против.
Когда Майло уехал, Мама выставила Сестренку дозорным. Та села на корточки у окна в гостиной и битый час таращилась на дорогу сквозь мглу зимнего дня. Обед уже был готов и стоял на плите, когда машина, в которой сидели двое, показалась на дороге и свернула к дому. Сестренка завопила: «Рэто приехал!» и ринулась из дверей ему навстречу. Мама с не меньшей быстротой бросилась вон из кухни, даже не накинув пальто, и обе встретили его на середине двора. Рэто сроду не был «лизунчиком», он подставил Маме щеку, а Сестренке дал свободную руку (в другой руке он держал вещевой мешок), и она потащила его к Розакок, которая стояла в дверях. Подойдя поближе, он опустил мешок наземь, и высвободил свод) руку из Сестренкиной, и остановился, не глядя Роза-кок в глаза и только ухмыляясь из-под низко надвинутой пилотки (из всего, что на нем было надето, одна пилотка после путешествия в автобусе не была измята, как бумага).
Розакок не улыбнулась ему и не сразу заговорила. Она приглядывалась к Рэто с чувством, похожим на страх, и вспоминала. По годам Рэто был средним между ней и Майло, и Мама назвала его Горэшио Младший, в честь его отца, еще не зная того, что вскоре стало довольно ясно — с такой головой из него никогда не выйдет ничего путного. Он рос как-то сам по себе, иногда носился с ней и Майло и негритянскими ребятишками, брал леденцы от мистера Айзека, но смеялся редко, ни с одной живой душой не сближался и ни у кого не просил одолжений. И все же до прошлого апреля он был тут, рядом, всю ее жизнь. Они вместе тряслись в холодных школьных автобусах, потом в четырнадцать лет он совсем бросил школу, а она встретилась с Уэсли Биверсом, и с тех пор Рэто каждый субботний вечер просиживал на веранде, подглядывая за ней и Уэсли, когда они долго прощались на дворе. Он ездил с ней в Роли к умирающему Папе всю ту неделю, и они дежурили возле него в больнице. И всегда, если даже от него ничего не приходилось ждать, она могла рассчитывать, что хоть он-то никогда не изменится, И поэтому так пытливо в него вглядывалась, шаря глазами по его лицу (по длинному желтому лицу на вытянутой вперед шее). Но девять месяцев военной службы ничему новому его не научили, и тридцать лет не научат, а он носил имя ее отца. И она протянула ему руку, улыбнулась и сказала:
— С наступающим рождеством, Рэто. Ты поправился.
— Армейские харчи, — сказал он и дал ей подержать в руке его холодные пальцы.
Все вошли в прихожую, и Рэто опять остановился, не зная, куда девать свой мешок — у него никогда не было своей комнаты, он кочевал по всему дому и укладывался спать на любом месте, какое оказывалось свободным, и сейчас Мама сказала:
