На помост поднялся лохматый парень в рубашке с короткими рукавами, повертел в руках микрофон, потряс его, постучал по нему пальцем — звук стал чище.
Фуад говорил о научных работах покойного, о его интересных, содержательных лекциях.
— …Память о Фуаде Салахлы вечно будет жить в наших сердцах!..
Вдруг Фуад увидел в толпе Шовкю. Очевидно, тесть опоздал, так как стоял не здесь, на помосте, где ему следовало стоять, а внизу, к тому же в задних рядах. Фуад подумал, что Шовкю сделал правильно, придя на похороны Фуада Салахлы. Много лет они не общались, враждовали, но смерть велит забывать былые обиды. Еще одна мысль мелькнула в голове Фуада: интересно, как Шовкю относится к тому, что он, его зять, так превозносит заслуги его кровного врага и соперника? Не сочтет ли его похвалы в адрес Большого Фуада чрезмерными? Как бы там ни было, он не собирался «редактировать» свою речь, принижая высокие оценки покойному. В конце концов, сегодня Фуад Салахлы имел право услышать правдивые, искренние слова о себе.
Услышать?! Если бы он мог!
Фуад заключил:
— Мы никогда не забудем нашего дорогого учителя Фуада Салахлы! — И отошел от микрофона.
Духовой оркестр сыграл несколько тактов похоронного марша и смолк. К микрофону подошел ректор института, председательствующий на траурном митинге, объявил:
— Слово предоставляется одному из друзей и соратников покойного, нашему выдающемуся мастеру Шовкю Шафизаде!
Воцарилась гробовая тишина. Шовкю медленно продвигался в сторону помоста. Он шел, не замечая устремленных на него глаз, опустив голову, задумчивый, весь погруженный в себя. Так же медленно поднялся на помост, приблизился к микрофону, долго молчал. Наконец заговорил:
— Товарищи, уважаемый председатель нашего траурного митинга назвал меня другом Фуада Салахлы. Да, я горжусь этой более чем сорокалетней дружбой. Посвященные знают, у нас бывали разногласия с покойным, бывали споры… Мы ссорились, мирились… Но я всегда считал Фуада Салахлы образцом для нашей молодежи, образцом для всех нас. Я непрестанно восхищался его мужеством, его стойкостью, его профессиональной честностью, преданностью партии и народу. Здесь уже была дана высокая оценка деятельности Фуада Салахлы. Я хочу лишь добавить, товарищи: как бы мы высоко ни оценивали этого человека — все мало. Фуад Салахлы достоин еще более возвышенных слов, еще большей похвалы, еще большего восхищения…
Послышался женский плач. Рыдала Солмаз-ханум. Шовкю посмотрел в ее сторону:
— Наша дорогая сестра, верная подруга Фуада Салахлы… Солмаз-ханум… Поверьте, мы скорбим, как и вы… — Солмаз зарыдала еще громче. Голос Шовкю задрожал: — Мы никогда… никогда… не забудем нашего друга и брата… Фуада Салахлы. Спи спокойно, брат мой, пусть родная земля будет тебе пухом…
Солмаз отвели в сторону, отпаивали водой с валерьянкой.
Фуад вспомнил… Говорили: когда Фуада Салахлы уволили из института, они жили на деньги Солмаз; было продано все, что ей досталось от родителей.
Шовкю умолк, вынул из кармана платок, утер глаза. Продолжал:
— Наш Фуад Салахлы… — В этот момент микрофон начал неприятно гудеть. Гудение делалось все пронзительнее. Опять на помосте появился лохматый парень, подскочил к микрофону, постучал по нему, потряс его. Гудение прекратилось. Шовкю снова заговорил, но микрофон продолжал барахлить, и теперь каждое слово повторялось по нескольку раз: — Товарищи… арищи… арищи… память… амять… амять… о Фуаде… аде… аде… Салахлы… ахлы… ахлы… будет… удет… удет… вечно… ечно… ечно… жить… ить… ить… в наших… аших… аших… сердцах… цах… цах…
Шовкю так же важно, степенно отошел от микрофона. Стал на помосте в сторонке. Духовой оркестр опять сыграл несколько тактов траурного марша.
Лохматый парень снова повозился с микрофоном и, кажется, устранил неисправность; когда ректор давал слово очередному оратору, микрофон уже не хрипел, не гудел, не повторял фраз как эхо.
Фуад слушал говорившего и думал: «Господи, какой кошмар! Какой отвратительный балаган! Гнусный спектакль! Как мы докатились до подобного?! Когда?! А может, это лишь снится мне? Может, Фуад Салахлы вовсе не умирал?!»
Снова духовой оркестр проиграл такты печального марша. Ректор подошел к микрофону — объявить об окончании траурного митинга. Выступили уже все, кто был в его списке. В этот момент кто-то снизу сделал ему знак рукой. Фуад увидел: сквозь толпу пробирается Октай. Поднялся на помост, подошел к ректору.
— Я тоже хотел бы… Позвольте и мне…
Ректор, пожав плечами, шагнул в сторону, уступил ему место перед микрофоном.
Фуад подумал: «Октай возбужден, может сказать что-нибудь не так». Непроизвольно бросил взгляд на тестя. Тот стоял, погруженный в глубокую задумчивость. Казалось, ничего не слышит, ничего не замечает вокруг себя. Ветер шевелил пряди его длинных седых волос.
Октай заговорил:
— Жил когда-то знаменитый певец Алескер Абдуллаев… — Сказав эту фразу, Октай умолк, тяжело перевел дыхание. Можно было подумать, ему не хватает воздуха.
Бежали секунды. Многие недоумевали: откуда взялся этот «незапланированный» оратор? При чем здесь певец Алескер Абдуллаев? Что значит эта долгая пауза? Видимо, Октай не мог побороть в себе волнение. Стушевался, оказавшись один на один с огромной толпой. Бедняге никогда не приходилось выступать перед столь многочисленной «аудиторией». Наконец, кажется, ему удалось справиться с собой. Он продолжал срывающимся голосом:
— Извините, я — не оратор… Плохо говорю… Но я не мог… Я должен был… Так вот, певец Алескер прекрасно исполнял «Рахаб»… Никто не мог петь «Рахаб» так, как он… Когда он умер… когда Алескера хоронили… Извините… я очень волнуюсь… На его похоронах другой знаменитый певец Джаббар Каръягды сказал: «Сегодня мы хороним не Алескера, сегодня мы хороним… „Рахаб“»…
Октай снова умолк. Наступила еще более продолжительная пауза. Фуад стоял сзади, в двух шагах от него. Заметил: правую ногу Октая бьет мелкая дрожь, в лице — ни кровинки.
— Успокойся, возьми себя в руки, — шепнул он ему.
— И вот… мы тоже… сегодня… — продолжал, сильно волнуясь, Октай, — …мы хороним не Фуада Салахлы… Мы хороним честь нашей архитектуры… Мы хороним нашу профессиональную совесть… Мы хороним множество несбывшихся надежд и желаний… Множество непостроенных зданий… Множество неосуществленных проектов… Да, Фуад Салахлы был педагогом, был профессором… Он — автор многих книг… И он, конечно, любил свою работу… Но ведь мы все знаем… Мы все хорошо знаем, что Фуад Салахлы был рожден совсем не для этого… Его большой талант был предназначен для другого… для иной цели… Он был прирожденным проектировщиком… Он должен был строить дома, здания… Он должен был возводить города… Должен был, но не смог… — Фуад подумал: «Ну вот, понес околесицу». — И вы знаете, почему он не строил… Вы всё знаете, товарищи… Знаете, кто не дал ему строить, кто всю жизнь мешал ему в делах, кто на каждом шагу вставлял ему палки в колеса…
Фуад снова бросил взгляд на тестя. Шовкю стоял все такой же отрешенный. Казалось, он не слышал только что сказанного.
Октай говорил:
— Если мы не скажем эту правду сегодня… когда же мы ее скажем?..
Ректор многозначительно посмотрел на часы, шепнул Фуаду:
— Слишком уж мы затянули. В пять у меня собрание.
Фуад ответил тоже шепотом:
— Я сам очень спешу.
Октай продолжал:
— Вы ведь знаете… однажды его даже уволили из института… Он нигде не работал…
Фуад шепнул ректору:
— Всего восемь месяцев.
Октай услышал и словно бы взорвался:
— Да, восемь месяцев! Восемь месяцев талант Фуада Салахлы не служил своей стране, своему народу! Я не хочу ворошить прошлое… Одно только хочу сказать… Восемь месяцев Фуад Салахлы сражался, добивался правды… И добился! Справедливость восторжествовала… на основе принципов… нашей партии… Фуад-муаллим вернулся в институт. Я хорошо помню его первую лекцию после возвращения… Он вошел в аудиторию, поднялся на кафедру… Все ждали, что он заговорит о своей победе, торжестве истины, поражении соперников и тому подобном… Но хотите знать, какая была его первая фраза?.. — Вновь наступила пауза. Октай молчал. Музыканты, решив, что очередной оратор кончил говорить, заиграли было, но кто-то сделал им знак, и они умолкли. Октай продолжал: — Фуад Салахлы вошел в аудиторию, поднялся на кафедру, посмотрел на нас, улыбнулся и сказал: «В прошлый раз мы говорили о модуле. Продолжим нашу лекцию. Итак, модуль…» Вы понимаете? — Октай опять умолк, вглядываясь в лица стоявших внизу, затем обернулся к тем, кто стоял на помосте. — В прошлый раз… то есть восемь месяцев тому назад… Словно ничего не произошло… Словно его не увольняли… Можно подумать, он десять минут тому назад вышел из аудитории на перерыв и вернулся… В этом — весь Фуад Салахлы, вся его сущность… Время для него не делилось на отдельные периоды, отрезки, куски… Время для Фуада Салахлы было единой, неделимой, непрерывной, вечно движущейся этической категорией… Время для него было, как и мораль, как истина… единым… единым… — Октай запнулся, подыскивая слово.
