Недавно мы совершили путешествие по дорогам прошлого, описанное в этой книге. И дважды попадали в поселки, не отмеченные на карте, — Новые Усугли и Падь Широкую. Есть такие поселки и на севере нашей области: Наминга и Читконда например. Забайкалье так бурно растет, так стремительно развивается, что картографы поневоле отстают от жизни. Мы были в Урульге, откуда красногвардейцы уходили в тайгу, в Кадае, где похоронен поэт Михайлов, в Горном Зерентуе, где отравился Сазонов, у агинских бурят, земли которых не могло обмежевать царское правительство за десять десятилетий. И в этой поездке убедились, что история — не только достояние пыльных архивов, но и живая память народа.
В Урульге мы попытались разыскать тех, кто слышал прощальную речь Сергея Лазо. Секретарь сельсовета Люда Сахнова дала нам фамилии и адреса красных партизан.
Вооружившись списком, мы проехали на Озерную улицу, к Алексею Митрофановичу Усельницкому. С тех, пор, как отсюда красногвардейцы уходили в тайгу, прошло больше сорока лет. Но старый партизан помнил много любопытных подробностей.
Улицы Озерной тогда не существовало. Была так называемая Лягашовка. Домов в Лягашовке не было. Здесь в землянках жили кондукторы-украинцы, бежавшие с Украины от безземелия.
— Конференция, на которой решено было перейти к новым методам борьбы, проходила в школе, — рассказывал партизан. — После конференции устроили демонстрацию на станционной площади. Здесь и сказал Сергей Лазо свои прощальные слова:
— Надо не падать духом, а крепко и надежно сплачиваться, прятать оружие и запасаться новым.
Выступали некоторые из наших. А потом пришел отряд карателей во главе с капитаном Болотовым. Каратели допытывались, кто из местных жителей был в Красной гвардии. Многих пороли, а некоторых расстреляли… Большим извергом был Болотов, его зверств долго не могли выдержать даже его солдаты. В один прекрасный день они закололи его штыком и ушли к партизанам.
Мы поблагодарили Алексея Митрофановича за рассказ. Между прочим, от людей мы узнали, что один из сыновей красного партизана Усельннцкого сейчас офицер, другой — инженер; младшая дочь — врач, старшая — учительница. Вот во имя чего воевал Алексей Митрофанович: все его дети получили высшее образование. И за это они не платили ни копейки. Даже наоборот: государство выплачивало им стипендию.
С Озерной улицы мы поехали на пристанционную площадь. Вот и она, старая школа: одноэтажное приземистое здание, обшитое досками и выкрашенное в стандартный коричневый цвет. Здесь мы разыскали Василия Васильевича Лакеева. В этой школе он проработал 49 лет и в то давнее время был тут сторожем.
— Как же, очень хорошо помню ту конференцию, очень, — оживляется Василий Васильевич. — В ту нору мы как раз в школе заново покрасили полы, будто знали. Лазо я видел лично, как же. Вот в этом классе и заседали они… Что говорил Лазо — детально не помню, но помню, что очень уж красивой была речь. Сам, сам слышал!
— Он говорил: «Уезжаем мы временно, придет время — вернемся», — напомнила жена Василия Васильевича.
— Да, да, примерно так и говорил, — подтверждает Лакеев, — Вот тут, около этих дверей, в аккурат, часовой стоял, веселый такой, молоденький. А потом его снаружи поставили, чтобы, стало быть, не стеснял нас: мы в этой вот комнатке жили. Наутро Лазо на броневике поехал в Шилку — с запада уже чехи наступали. Чтобы их задержать, стало быть, командиры решили вон тот — видите? — мост взорвать. Но побоялись, что население может пострадать — поселок-то шибко близко. Взорвали другой мост — талачинский. Поехал, значит, Лазо в броневике, а каппелевцы в него из орудиев палить стали. Один снаряд шибко близко разорвался. Ну, а потом пришли каратели, и начались порки. Вот и братская могила у нас появилась…
Мы смотрели на пристанционную площадь, и казалось нам, что мы дышим воздухом самой истории. И все, о чем мы раньше читали и слышали, становилось для нас дороже и ближе. И мы видели себя уже но просто потомками погибших здесь красногвардейцев, а их преемниками, которые должны крепко держать в руках то анамя, которое водружали они на обломках Российской империи…
От Урульги до Зубарево трудно проехать даже на современном транспорте: очень крутые горы. От Зубарево до Размахнино дорога не лучше: нам дважды приходилось идти пешком. Непостижимо, как поднимался но этой дороге тяжелый и слабомощный броневик Сергея Лаао. Зато за Размахнино Сергей Лазо и его спутники были вознаграждены за тяжелый путь морем черемухи. Здесь дорога идет в туннеле, пробитом в сплошном черемушнике. Ехали они в конце августа, и, конечно же, сладких и пряных ягод здесь было полным-полно.
Лицом к лицу с прошлым мы столкнулись и в Горном Зерентуе. Начальником одной на шахт там оказался брат моего старинного приятеля, много лет работавшего начальником рудника в Хапчеранге. Сергей учился в горном институте, потом тоже работал в Хапчеранге. А теперь оказался здесь, в Горном Зерентуе.
— Хотите, я проведу вас в старые выработки? — заговорщически сказал он при первой же встрече. — Только чтобы об этом никому ни слова, поняли? Выработкам больше ста лет, ходить в них категорически запрещено. С нами, думаю, ничего не случится. Но вообще-то крепь может обвалиться в любую минуту.
И вот мы, надев горняцкие робы — непромокаемые штаны, тужурки, резиновые сапоги и каски, вооружившись карбидными лампами, спустились в шахту, Там мы долго петляли по штрекам и квершлагам, пока, наконец, Сергей не юркнул в какой-то боковой лаз. Узкий и низкий тоннель, в котором мы очутились, был наглухо перегорожен толстыми досками, Но Сергей легко отодвинул одну из них влево, другую — вправо, и через это отверстие мы проникли в штольню, пробитую еще во времена декабристов.
Первые восемь декабристов, привезенные в Забайкалье, работали сначала на руднике Благодатском, так как Читинская тюрьма была еще не готова. В Горном Зерентуе сидел только один декабрист — Сухинов. За участие в восстании Черниговского полка его приговорили к расстрелу. Затем расстрел был заменен вечной каторгой.
Полтора года гнали Сухинова в тяжелых кандалах в жару и мороз сюда, в Горный Зерентуй, вместе с уголовниками. В конце пути Сухинов узнал, что все остальные декабристы перевезены в Читу. Тогда он подговорил несколько каторжан поднять восстание, сжечь Горный Зерентуй, пойти в Читу и освободить декабристов. К восстанию стали готовиться. Но в последнюю минуту предатель выдал все планы.
Началось дознание. Суд приговорил Сухинова и еще пятерых заговорщиков к расстрелу. Назавтра должна была состояться казнь. Но вторично приговоренный к расстрелу декабрист не стал ждать своей казни: он повесился ночью в камере на ремне от кандалов. Рассказывают, что фельдшер, которого вызвали в камеру, застал Сухинова еще живым. Но он не стал спасать его ради того, чтобы подставить наутро под солдатские пули…
Назавтра состоялась казнь. Осужденных должны были расстреливать над выкопанной заранее ямой, поочередно привязывая к столбу. Прежде чем начать расстрел, палачи бросили в яму мертвого декабриста. Затем привязали к столбу одного из приговоренных. Раздался залп — и новый труп был брошен в яму.
Ото всей этой ужасной процедуры солдаты разнервничались, стали мазать. Одного несчастного офицеру пришлось добивать штыком…
Все эти воспоминания нахлынули сразу, как только мы оказались в древнем, выбитом руками каторжников каменном коридоре. Он был низкий, узкий, с потолка то и дело капала вода, воздух был застоявшийся и заплесневелый. Кто знает, может быть, Сухинов работал именно в этой штольне: тогда их проходили немного. А если и не в этой, то в другой, похожей на эту: пробивали их вручную, все они были одинаково узкими и низкими.
— Сережа, что это? — шепотом спросили мы у нашего провожатого, показывая на деревянную пробку в каменной стене.
— Это для того, чтобы вешать свечку, — так же шепотом ответил Сергей. — Тогда работали при свечах. Не будешь же держать ее в руках.
Через несколько десятков метров Сергей остановился и осветил карбидкой стену:
— Вот…
В стене была точно такая же деревянная пробка, а к ней прибит крохотный, вырезанный из меди крестик.
— Кто-то умер на этом месте. В штольне девять таких крестиков — девять душ…
Потом в шахте нам показывали деревянный желоб и деревянный насос, которые нашли в старых выработках. Они довольно хорошо сохранились: шахта была зотоплена, и они десятки лет лежали в воде. А перед моими глазами все стояли медные крестики, позеленевшие души узников, прибитые к деревянным пробкам старинной штольни…
Спускаемся в полуподвальный этаж белого двухэтажного здания, в котором находится столовая, школа, клуб. В этом здании необыкновенно толстые стены, мрачные сводчатые потолки. Это и есть Горно-Зерентуйская тюрьма — знаменитая своим драматическим прошлым.
