Мы чокнулись и выпили.
— Хорошо пошла, — сказал я пошлость.
— Когда она у вас плохо-то шла, — всё бурчала тётя Паша.
— А что такие недовольные? Что такие сердитые? Это кто у нас такая брюзга? — Я стал делать тёте Паше козу.
Тётя Паша посмотрела на меня так, что коза сразу отбросила и рога, и копыта.
— Чего веселиться-то? — сказала тётя Паша. — Вон Трофим — дурак дураком — тут его огород, а тут мой. Источник он, понимаешь, открыл. У меня этот источник сто лет на огороде был. А он, вишь, первооткрыватель. Сейчас в трёхкомнатной квартире живёт. Завтра будете его аппаратами щёлкать. У него, понимаешь, она горячая, а у меня, понимаешь, она холодная.
— Как же так? — лениво спросил я. — Ведь рядом.
— А так. Ему ж на какую глубину пробурили — на двести метров. Поди, холодная она не будет. Мне бы на двести метров пробурили, у меня бы кипяток пошёл.
Вот и получается: родись счастливой.
— Бабуся, спать! — сказал я.
— Я те дам — бабуся, — заворчала тётя Паша, — я те что за бабуся, ты у меня тут без фамильярничев.
Я пошёл спать. Диван. Толстое ватное одеяло. Открытое окно, свежий воздух. И чистые прозрачные сны. Снились мне горная речка с форелью — почему-то в Сокольниках — и юрта. Я помню, был когда-то такой ресторанчик в Сокольническом парке под названием «Три юрты». Низенькие пуфики, коньяк и кумыс. И я пою: «Наш председатель колхоза растратил десять тысяч колхозных денег» — этакий акын. И вдруг гудок. Я почему-то на станции Москва-Третья. Ну да, шёл из парка, дошёл до станции. Гудит электричка, а гудок какой-то не электричкин. Зверский худок. Я проснулся.
Действительно гудок. Резкий, мощный. И вокзал ведь вроде далеко. А гудок близко. Я открыл глаза — напротив рядом с диваном стояла раскладушка. С подушки на меня смотрели два огромных глаза. Над глазами виднелась чёлка. Глаза были женские, чёлка почти мужская. В общем, как-то всё это совмещалось, и довольно красиво.
— Что это? — спросил я, не понимая происходящего.
— Где? — послышался шёпот с подушки.
— Там, — я показал глазами за окно.
— Пятичасовой экспресс.
— Далеко?
— От горы отражается, — она поняла мои сомнения.
Я вспомнил: вокзал справа, потом город, потом гора. Эхо усиливало гудок. Я закрыл глаза. Спать, спать. Вопрос не давал уснуть. Я открыл глаза. Она тоже.
— А вы кто?
— Дочка.
Можно было так и понять по одному первому ответу. Та же манера отвечать, что и у тёти Паши.
Я снова закрыл глаза. Но спать уже не мог — то ли от этого проклятого гудка, то ли от странности ситуации. А почему она здесь? Я открыл глаза. Она сказала:
— Потому что новая жиличка не захотела спать здесь.
— Я и не предлагал ей, — пробурчал я больше себе, чем ей.
Ясно, когда я лёг спать, тётя Паша, не найдя мужчину, привела женщину, и та, естественно, не захотела спать в одной комнате с незнакомым мужчиной. Но всё равно: противно, когда тобой пренебрегают.
— А вам, значит, можно?
— Ну и что? — ответила она вопросом.
Я уставился в потолок. Она засопела. Вот ведь дела! Спать не могу. Говорить неудобно. Можно закурить, если, конечно, можно.
Я тихонько достал сигарету, чиркнул спичкой. Сосед* ка открыла глаза. Вынула из-под одеяла руку, протянула её мне.
— Так сразу? — сострил я, поскольку боялся взять её за руку.
— Сигарету! — скомандовала она.
— Пожалуйста, — я протянул сигарету.
Потом я дал ей свою сигарету, и она прикурила от неё.
Почему я не зажёг спичку? При всей своей журналистской наглости бывают у меня моменты патологической застенчивости. Я боюсь использовать своё превосходство. Я не хотел зажигать спичку и рассматривать её. Обычно лица после сна помяты. Зачем смущать? Сигарета вспыхнула, осветив лицо, гладкое, свежее, с чёткими чертами, будто и не со сна. Она была, естественно, красивой. Естественно, для любого рассказа — устного и печатного.
Все мои приятели знакомятся только с красавицами, во всяком случае, если верить им. В рассказах, повестях, романах героини все как на подбор расписные, красоты неимоверной. В отличие от них моя соседка была страшна, как некрашеный танк. Ну и как? Интересно, что у меня с ней будет? Какие сложатся отношения, если она страшна? Ладно, не будем далеко отходить от общепринятых норм. Она была хороша собой. Во всяком случае, в темноте. Свет луны падал на её лицо, и тени от длинных ресниц дотягивались чуть ли не до губ, высокая грудь приподнимала одеяло двумя снежными бугорками, и тому подобная чушь.
Давайте честно. Она не была красавицей. Она даже не была красивой: никаких бугорков, ничего не вздымалось.
Говорят, самые красивые девушки в Краснодаре. Мой Сазоновград где-то там, на юге. К тому же если девушке двадцать три и она живёт на юге, то солнце, воздух и еда не дадут ей быть страшной. Что такое начинающаяся старость? Это состояние, когда все девушки двадцати лет кажутся красивыми.
Была ночь. Бессонница. Мы были вдвоём. Лежали в полуметре друг от друга. У неё были огромные глаза, тени от ресниц…
Короче, выбирайте сами. Варианты описаны.
— Он что, каждый день так гудит?
— Да.
Мы молча курили. Есть тьма охотников до приключений. Я сам был из их числа. Сейчас меня трактором не заставишь проявить инициативу. Тем более в ситуации, где напрашивается именно такое решение. Я не смог бы познакомиться на танцах. Я не могу познакомиться на юге вечером, когда все шеренгами вышагивают по набережной, разглядывая и выбирая, а главное — ожидая, что сейчас кто-то начнёт знакомиться. В ресторане не могу, хоть убейте.
Кому это нужно — убивать тебя? Не хочешь и не знакомься. Можно подумать, что все только и ждут тебя, умника и красавца. Между прочим, лет в двадцать ты путал Кваренги и Гварнери, а твоей внешностью вполне можно отпугивать ворон, если надеть на тебя что-нибудь соответствующее. «Посмотри на себя в зеркало — ты же идиот». Это уже цитата из письма некогда любившей меня Зои. Когда же это было? Давно…
В те времена ты проговорил бы минут сорок. Вспомнил бы всю свою жизнь и слегка коснулся бы её руки при передаче сигареты.
Нет, нет, спать — и всё. И ухватился бы за руку. Или ещё что-нибудь подобное. Но сегодня… Даже непонятно, почему эти мысли лезут в голову. А куда же ещё им лезть? Спать…
— Давайте спать.
Сигарета уже кончилась, куда девать окурок?
— И так всегда?
Она поняла:
— Сколько помню себя.
Я не удержался:
— Значит, лет пятнадцать?
— Примерно.
— И каждый раз просыпаетесь?
— Нет, спим. Привыкли.
— А что же сейчас?
— И сейчас буду спать.
Я кинул окурок в окно. Она мне дала свой, и я его тоже выбросил.
Она заснула. Я ещё немного поворочался.
Проснулся я от жары. Мылся, завтракал — на меня поглядывала новая жиличка. Думала, не прогадала ли. А что, ей вчера меня не показали? А если б показали? Может, вообще бы съехала с квартиры?
Я вспомнил прошедшую ночь. И вдруг представил себя Печориным в «Тамани». Девушка и эта песня: «Ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе». Песня по мотивам «Тамани». С чего бы это? Ах да, в «Тамани» она тоже пыталась его утопить.
Я заметил, у меня в жизни часто возникают ассоциации с какими-то литературными героями. Я чувствую себя то Печориным, то Онегиным, то Гэтсби. Естественно, в меньших масштабах. Если Гэтсби строил дворец, чтобы показать, как он разбогател, то я покупаю себе с большой переплатой поношенную дублёнку и иду в ней разводиться, поскольку при семейной жизни меня не раз упрекали в мизерности моей зарплаты.
Длинная какая-то фраза получилась. Но из этой фразы слова не выкинешь. Надо было вместо запятой перед «поскольку» поставить точку. Ну да ладно, кто считается?
Жиличка подошла к кухонному столу, протянула руку, сказала:
— Света.
Немного подумала и добавила:
— Манекенщица из Дома моделей.
— Све-ета, — протянул я, пожал руку, спросил довольно нахально: — А чего сюда приехали, Света из Дома моделей?
— В отпуск, отгулов накопилось. А тут, говорят, весело. А мест в гостинице нет.
— Ну что, Света, испугались ночевать со мной в одной комнате?
— Ни капли не испугалась, — ответила Света и повела плечиком. — Просто не имею такой привычки.
— Ну вот, — сказал я, допивая чай, — вот и проворонили своё счастье.
Я пошёл. Вслед мне неслось какое-то бурчание типа:
— Подумаешь… счастье… таких… базарный день…
Я вернулся и сказал:
— Каждая манекенщица мечтает выйти замуж за дипломата.
— А вы что, дипломат, что ли?
— Хуже, — ответил я и ушёл, размахивая атташе-кейсом.
Когда я появился на главной площади, там уже было полно народу. На одной из наспех построенных эстрад играл духовой оркестр. Музыканты с трудом переступали ногами, потому что при каждом шаге приходилось отрывать подмётки от проступившей сквозь краску хвойной смолы. На другой эстраде расположился оркестр народных инструментов и ждал своей очереди.
