— Здорово, ребята! — громко сказал замполит, оглядывая улыбающимся взглядом солдат.
Казарма притихла. Бородянский заложил руки за спину и не торопясь пошел по проходу, вглядываясь в лица сидевших насмешливыми глазами. Был он высок, подтянут, в чистенькой отутюженной форме, словно не было полутора тысяч километров за спиной, в изумительно гладких, плотно обтягивающих икры, сапогах. Так плотно, что казалось, будто не в сапоги обуты ноги, а облиты блестящим черным хромом. Бородянский был еще довольно молод, лет тридцати пяти, с короткими светло-русыми волосами, чуть полными мягкого очертания губами, ровным носом и маленькими женскими ушками. Несколько портил лицо подбородок — излишне массивный.
Проходя мимо Славы Ильюшина, замполит, не глядя на него, сказал:
— Вячик, для тебя в штабе есть дело, — замполит был единственным офицером, обращавшимся к Ильюшину так же, как его товарищи.
Вячик встал, привычным движением согнал складки гимнастерки за спину и легко пошел по проходу к двери. Он тоже был высок, строен, гибок и красив. Его голубые глаза удачно сочетались с волосами цвета свежей сосновой стружки и темными короткими бровями. В лице, в отличие от лица Бородянского, не было диссонансов — все детали его были пропорциональны и аккуратными мягкими контурами напоминали девичье лицо. Что применительно к любому другому мужчине показалось бы скверно. Но только не к Вячику. Он умудрился в свои тридцать лет сохранить какую-то поразительную юношескую непосредственность. И эта непосредственность в поведении, сочетаясь с женственностью в лице и мягким, буквально пластилиновым характером, вызывала в душах окружающих симпатию. Со всеми одинаково добрый и отзывчивый, одинаково вежливый и внимательный, он готов был улыбаться любой шутке, в том числе и скабрезной, хотя сам их никогда не допускал. Пожалуй, во всем управлении батальона было только два солдата, что за всю целину ни разу ни с кем не поссорились — Вячик и Мурлик. Вячик служил при штабе писарем.
Проводив глазами Вячика до двери, Бородянский вынул руки из-за спины и скрестил их на груди.
— Значит, бузим, — сказал он веселым голосом. Никто не ответил. Все по-прежнему смотрели ему в лицо. — Сейчас там, в штабе, сидит человек — председатель местного колхоза, — продолжал замполит, — приехал по делу к нашему комбату. И вот представьте, этот председатель, пока ждал, когда комбат освободится, уснул. Уснул! Нестарый здоровый мужик. Уснул, как ребенок. Оказывается, вторую неделю спит по три часа в сутки. По три часа!
— Потому, — голос Бородянского напрягся, — что идет борьба за урожай.
— Битва, — донесся Малехин голос.
— Да, битва, — вскинулся Бородянский. — Только так можно назвать эту работу. Люди валятся с ног.
— Теперь ответьте мне, почему именно армию посылают на помощь крестьянам? Да потому, что с армии можно потребовать. У армии дисциплина. У армии порядок. Там, где гражданский скажет «не буду», солдат ответит «есть», — говоря это Бородянский медленно шел по проходу. Его походку сейчас можно было бы назвать гарцующей. Во всяком случае, нечто подобное тому, что выделывали его лакированные сапоги, выделывают ноги скаковой кобылки, когда жокей уж очень хочет понравиться зрителям. — Именно армии отведена главная роль в этом грандиозном сражении. Сражении прежде всего с погодой. Когда дорог каждый час. И вот приходит батальон на место и выясняется, что приступить к работе он не может, потому что солдатам не нравится казарма. А вы пойдите сейчас к трактористам и спросите, нравится им дневать и ночевать в тракторах и комбайнах? — здесь голос Бородянского напрягся до звонкости. — Пойдите на свекольные заводы и спросите там у рабочих, нравится им вкалывать сутки напролет, мечтая о восьми часах сна, как о подарке? — голос замполита уже гремел. Светлые глаза потемнели и кровь прилила ко лбу и скулам. Он стоял посреди прохода в борцовской стойке и скупой резкой жестикуляцией помогал словам. — Стыдитесь! Вы солдаты Красной Армии. Именно Красной. Не должно быть различия между нашими отцами и нами. Представьте, во время войны солдаты под Москвой или Сталинградом побросали бы винтовки и сказали: бастуем, пока не дадите теплых казарм. Чего улыбаетесь? Вы-то ведь бастуете. Или битва с голодом совсем не то, что битва с врагом? Запасники, вы взрослые, семейные люди, скажите — могли бы оставить свою семью без хлеба? А страну, значит, можно?
Бородянский пружинисто, не спешно, но быстро, подошел к двери, резко повернулся и выкрикнул:
— Слушай мою команду — в две шеренги становись!
Солдаты засуетились, начали быстро подниматься, опоясываться ремнями, поправлять пилотки, строиться. Лица их были смущенные и виноватые. Среди общего замешательства раздался негромкий голос дяди Сережи:
— Товарищ капитан, разрешите обратиться?
— Слушаю вас, — сухо ответил Бородянский. Он стоял, как и в начале своего выступления, заложив руки за спину и слегка покачиваясь с пятки на носок.
— У меня к вам вопрос, товарищ капитан, — в каком году вы начали службу?
Бородянский нахмурился, но тут же улыбнулся:
— Какое это имеет значение? В шестьдесят третьем закончил высшее политическое училище бронетанковых войск. А что?
— Ничего, ничего, — ответил дядя Сережа, — а вот я в пятьдесят втором демобилизовался. И прослужил я, видимое дело, семь лет. Призвали же меня в одна тысяча девятьсот сорок четвертом годе в декабре месяце. И прошел я всю Германию, брал Берлин, а оттель перекинули нас под Прагу. Так это к чему я все — правильно вы, товарищ капитан, говорили. И про битву, и про окопы. Конечно, на фронте не сахар, видимое дело. И дисциплина не в пример нынешней — бывало и в штрафные. Только хочу сказать вам, об солдатах тогда заботились, на фронте-то. Чтоб солдат был одет, сыт и чтоб вши не заводились. Вы, товарищ капитан, говорите, что мы та же армия. А я так думаю, что не та. Вот мы были под Саратовом. Вы, товарищ капитан, вечерком со своей знакомой учительшей погуляете по полям, по посадкам, а заполночь вернетесь и в теплую школу спать. А мы придем из парка усталые, увидим палатки и какой там сон — в палатках тех, что в морозильнике. Сядем у костра и не расходимся. Я ведь что хочу сказать — ежели хотите, как на фронте, почему себе палатку рядом с нашей не поставили? Видимое дело.
Бородянский сухим, немигающим взглядом посмотрел в лицо дяди Сережи и молча вышел.
Устюгов вместе с двумя партизанами пошел в железный тамбур перекурить. Внизу, возле лестницы, он увидел толпившихся офицеров штаба. Посредине, широко расставив ноги, стоял и слушал доклад замполита подполковник Самохин. Бородянский закончил, но Самохин еще некоторое время оставался неподвижен и молчалив. Замерли и остальные. Наконец, раздался знакомый рык:
— Черт с ними. Пусть сидят, пока не надоест. Зампотылу! — К нему протолкался из задних рядов старший лейтенант — зампотылу по второму штату. — Вот что, орел, выдай на сегодня штабу обед и ужин сухим пайком. Солдатам не давать. Ничего, пусть сидят. Мурлика ко мне!
Хронический дежурный, спотыкаясь о крутые ступеньки, побежал наверх за Мурликом. Комбат повернулся и, застегивая на ходу шинель, спросил у идущего слева и чуть сзади Бородянского:
— Как фамилия старика?
Офицеры после отъезда комбата пошли обживать общежитие и на продовольственный склад за пайком.
Солдаты, окрыленные победой, кружились по казарме группами, возбужденно говорили и смеялись.
Потом пыл несколько сник. Скоро появились недовольные тем, что не отпустили поваров на кухню и теперь приходится сидеть голодными. А спать-таки все равно на бетонном полу, что совсем не такое большое удовольствие. Ночью все по очереди обозвали Белоусова дураком и, ругая на чем свет стоит все вокруг и себя в том числе, принялись колотить нары.
Утром управление батальона поднялось на развод. Жизнь в новой казарме началась.
С тех пор прошло два месяца. «Первая выездная» исправно курсировала между батальонным складом запчастей и отдаленными деревнями, снабжая колхозных механиков дефицитными деталями. Функции денежной единицы выполнял самогон. Операции по передаче армейского имущества на баланс крестьянских товариществ производил начальник ПАРМа капитан Веснухин. Ему помогал бригадный слесарь партизан Малеха. Устюгов принимал участие в их делах в качестве скрытого саботажника — тайком прятал от своего вечно похмельного командира все, что мог. И потому хоть какой-то ремонт в ротах все же производился. Однако, время шло, осень клонилась к зиме, целина — к завершению. И однажды обнаружилось, что склад, дотоле казавшийся бездонным, пуст. В последнюю свою командировку бригада Устюгова поехала уже безо всякого задания. Просто зампотех стремился убрать подальше от глаз комбата начальника мастерских.
