— Вы оба ничего нам не сказали, — добавил Карстен.
— Пойдем. — Марион взяла у него рабочую сумку, стянула с него куртку, сняла шапку. — Сейчас тебе нужно прилечь.
И вывела его из кухни.
Около десяти он проснулся. Квартира была пуста. В комнатах было прибрано, на кухонном столе его ждал завтрак, возле термоса с горячим кофе лежала свежая газета, но он к ней не притронулся. Еще ни разу он не видел квартиру такой. Казалось, будто у каждой вещи, даже самой маленькой, есть свое, только ей предназначенное место. Когда Марион вернулась из магазина, он все еще сидел за кухонным столом.
Она взяла чашку и села рядом.
— На заводе сейчас тоже завтракают.
— Не думай об этом, — сказала она. — Все уладится.
Она изо всех сил старалась утешить его, понимая, что отныне это тоже входит в ее роль. А ведь и ей самой так нужна поддержка, хотя бы изредка. Он уставился прямо перед собой, и тут впервые она заметила, как он переменился: спина сгорбилась, плечи опустились; пока это еще почти не бросалось в глаза, но ей стало страшно.
— Ты должен взять себя в руки, — сказала она неожиданно резко.
Он должен взять себя в руки. Что ж, он достал бумагу, карандаш, линейку и принялся измерять ширину дверей, высоту потолка, промежутки между шкафами. Сразу после обеда он уехал, а вернувшись вечером, кликнул всех вниз к автомобилю и нагрузил Карстена и Риту плинтусами, карнизами, банками с краской, дюбелями. Древесные плиты нес он сам. Он объяснил, что намеревается сделать, и все обрадовались, будто им предстояло мастерить рождественские подарки. По его словам выходило, что через неделю квартиру будет не узнать.
В гостиной все еще висели его фотографии времен занятий боксом и несколько дипломов. Незадолго до женитьбы он признался Марион, что тренируется в секции бокса, и пригласил ее на соревнования. Она ничего не сказала по этому поводу, должно быть, плохо представляла себе, что это такое, но когда после поединка, приняв душ и переодевшись в обычный костюм, он уселся рядом с ней, она все еще была бледна.
"Какой ужас", — сказала она, и он, польщенный, рассмеялся.
Это был один из лучших его боев. Тогда он выступал еще в полусреднем весе и славился не только блестящим ударом, но и техникой, которую весьма усовершенствовал благодаря Джонни, да и вообще он был в отличной форме. Его считали опасным противником. И не без оснований. Ему мало было просто победить, пусть даже легко и уверенно, он хотел видеть соперника поверженным окончательно. И как можно быстрее.
С годами, по мере того как он набирал вес и одновременно стаж супружеской жизни, это стремление исчезло. Но и потом еще изредка что-то накатывало на него, тогда он навязывал противнику ближний бой и легко добивался победы.
"Но ведь это отвратительно, — говорила Марион. — И как только люди могут избивать друг друга, да к тому же на глазах у всех. Нет, мне это не понятно".
Он смеялся. Разве ей объяснишь?
Глухой шум от ударов по мешку с песком, запах пота, отрывистые указания Джонни обоим партнерам, тренирующимся в углу зала, щелчки скакалок, шорох ног, тяжелое, прерывистое дыхание тех, кто делает бой с тенью перед зеркалом, — и вот в первом раунде ты выходишь из своего угла, и весь зал вскрикивает, а потом ты снова уходишь в свой угол, и Джонни подставляет тебе табуретку, вытирает пот с лица, обмахивает полотенцем, давая последние указания, — ну разве объяснишь это ей, женщине? Ведь все это исключительно мужское дело. Собственно, так думала и она сама, но по роли ей полагалось во время соревнований находиться в третьем ряду.
Прежде всего он намеревался обшить панелями стену в коридоре. Шпонки загоняются в пазы — натуральная сосна, в крестьянском стиле, под старину. Настоящая работа, а к работе он привык относиться серьезно. Пришлось Марион переступать через разные планки и примириться с тем, что кухонный стол был завален инструментом, а опилки разносились на ногах по всей квартире.
Стенка, как и следовало ожидать, вышла потрясающая, но дальше этого дело не пошло.
— А как насчет теплового экрана для кухни?
Конечно, Марион вполне обошлась бы без этого экрана между плитой и шкафом, но он не имел права расслабляться и сидеть сложа руки. Однажды утром она застала его в кухне. На столе стоял телефон, рядом лежали карандаш, бумага и телефонные справочники. Она ни о чем его не спросила, но через открытую дверь ей все было слышно. Она сидела в гостиной и слушала, как он ищет работу. Слушала, как он пытается говорить приниженным тоном, как в голосе его появляются угодливые нотки. Слушала, как он швырял трубку, набирал новый номер, узнавал телефон отдела кадров, слушала, как он продает свою рабочую силу.
Она всегда гордилась его спокойной, надежной уверенностью в себе. С учителями Карстена и Риты он разговаривал на равных. Не подлаживаясь под них, но и не заискивая. Все эти штудиенраты и доктора способны были произвести на него впечатление только одним: своим трудом, а не степенями и званиями. Он стремился, чтобы и его самого оценивали так же, только по труду.
В одних местах его обнадеживали и что-то неопределенно обещали, в других грубо отшивали, в третьих просто вешали трубку. Тем не менее он звонил снова и снова, и это упорство испугало Марион. Она вошла в кухню. Положила руку на телефонный рычаг.
— Хватит на сегодня.
Марион попыталась обнять мужа. Он оттолкнул ее — она поняла и не обиделась.
— Прими снотворное и ляг поспи.
Она по-прежнему твердила, что ей необходим тепловой экран.
До сих пор утренние часы принадлежали только ей. В это время она оставалась в квартире одна, наедине с собой. Теперь же дома постоянно находился еще один человек, он сидел, уткнувшись в газету, вставал из-за кухонного стола, когда ей надо было прибрать кухню, или, наоборот, переселялся в кухню, когда она начинала убираться в гостиной. Она слышала, как он кашляет, затягиваясь сигаретой, как разворачивает газету, как идет в уборную.
Раздражение ее все возрастало. Она убеждала себя, что несправедлива, что нельзя винить его в том, что он торчит дома, но эти доводы не успокаивали, раздражение не проходило, оно росло, неподвластное любым доводам рассудка.
И с детьми было точно так же. Квартира словно стала теснее. Рите исполнилось четырнадцать лет, у нее была своя комната, и ей доставалось меньше других: она могла уединиться. Но восьмилетний Карстен ютился в крохотной каморке, где помещалась лишь постель и немного игрушек. Уроки он готовил на кухонном столе, за которым отец теперь читал газету.
И все же особенно нервничала Марион не во второй половине дня и не вечерами, когда дети были дома и квартира казалась тесной, больше всего ее изматывали именно утренние часы, когда они оставались вдвоем.
— Соседка сверху, должно быть, свихнулась. Идиотка. Весь день носится по квартире как угорелая. Я слышу каждый шаг. Интересно, что она делает. Ну с какой стати все время метаться туда-сюда? Или, может, это я схожу с ума?
— Нет, — сказала Марион и вышла из комнаты.
— У малыша за стенкой, видимо, режутся зубы. Неужели и наши орали с утра до вечера?
— Наши орали точно так же, — сказала Марион.
— Внизу, у подрядчика, скандалы начинаются теперь уже прямо с обеда. Он тоже сидит без работы… Если в этом доме кто-то идет в сортир, то слышно еще на три этажа. А до ближайшей пивной четверть часа ходу. Архитектора, который это строил, следовало бы расстрелять публично. Ну, а теперь куда мне перейти? В спальню? А может, в ванную или в детскую?.. Это не кухня, а прямо какое-то машинное отделение.
— Семь лет я торчу в этой квартире двадцать четыре часа в сутки, — вскипела Марион. — Это мое рабочее место. Я не могу его изменить, не могу сделать его лучше. Иди ты со своими претензиями куда подальше! Я приучила себя не слышать все эти звуки, понял? И мне плевать, что там слышишь ты. Не желаю я слышать все это снова!
Из-за чего они поссорились, в чем было дело?
Спустя два часа они уже забыли обо всем. А ведь наговорили друг другу гадостей, нашумели, хотя вовсе не желали этого.
Однажды вечером он захотел ее, но ничего не получилось. Она вышла вслед за ним на кухню.
— Хайнц!
Он достал из холодильника бутылку пива.
— Нужно избавиться от автомобиля.
— Не расстраивайся, — сказала она. — С каждым может случиться.
— Думаю, три с половиной за него еще дадут.
— Господи, ну что тут такого, — сказала она.
— Я тут уже кое с кем потолковал.
Она неловко погладила его по волосам.
— Не принимай близко к сердцу.
— Выходит, для тебя это ничего не значит?
Она промолчала.
— Выходит, тебе все равно, сплю я с тобой или нет?
Она опять промолчала.
— Выходит, ты рада, когда я тебя не трогаю?
Она помедлила, потом сказала:
