Ознакомительная версия.
— Молодой был, дурь ещё бродила! — ответил Головатый. — Уж потом понял, что времена сечевой вольницы прошли и быльём поросли. Укрепилась Русь, да и время теперь такое. Лучше в чести у царицы быть… Батогом дуба не перешибешь…
— А казачество? А вольность казачья как, друже Антон?
— Казачью вольность я, брат Мокий, разумею когда власть в наших с тобой, старшина, руках, а не у голытьбы. Так и светлейший граф мыслил и для нас же старался, да мы того тогда не поняли по скудости своего ума. Теперь же гляди, Мокий, есть наше казачество? Есть! И власть у кого? У нас! — Головатый прошёлся по горнице, снова остановился против Гулика. — Все есть у нас, брат Мокий, умей только хозяиновать. И мужик крепостной с России к нам бежит.
— Ну, тому и тут воли не вдосталь, сам знаешь, хоть и в казаки его приписываем, — насмешливо прищурился Гулик. — Там на пана работал, здесь мы его обратили.
— Э, нет, Мокий! — Головатый энергично пристукнул по столу тяжёлым кулаком. — Нет! Тут пан на мужика беглого крепость теряет и тот мужик казаком становится. А что в работниках ходит, так что ж ему прикажешь делать, коли он голытьба? Иль, может, я ему либо ты отдадим своё хозяйство? Ну, нет, пусть поработает да и наживает. Да оно голытьба–сирома для того и существует, чтоб работать, брат Мокий, сам то и без меня добре ведаешь…
Огонек свечи опал и захлебнулся в растопленном воске. Ярче стали жёлтые блики лампады. Луна заглянула в окна горницы.
Гулик встал.
— Засиделся я у тебя, Антон, тебе давно на боковую пора.
— Посидел бы ещё, бессонница меня мучает…
— Нет, пора уже!
Провожая Гулика до двери, Головатый сказал:
— Письмо от Захария получил.
— Что пишет, когда их отпустят?
Не прописал про это.
— Такая уж служба казачья!
Далеко от Черномории, на Волге, лежит деревня Пески. Рубленые, крытые соломой крыши, овины. В полночь, под праздник Пангелеймона–исцелителя, из крайней избёнки вышел человек.
На фоне голубовато–серого летнего неба он казался высеченным из камня. Несколько минут человек молча смотрел на спящую деревушку, на барский дом, смутно белеющий среди тёмной зелени. А потом лёгкой бесшумной походкой пошёл через луг, к маленькому кладбищу. Пройдя мимо покосившихся крестов, он приблизился к свежему, ещё не заросшему травой могильному холмику, высившемуся чуть в стороне от кладбища.
Застонав, человек упал на холмик, обхватив его раскинутыми руками.
— Наталья! Светик мой ясный! — словно в горячке, яростно и горько шептал человек. — Разве ж только и судьбы тебе было, что в петлю лезть? Дочка моя ненаглядная!
Тихо было на кладбище. Не шуршала трава, не шумел ветер.
Человек поднялся с земли и направился к господскому дому. Ноги в лаптях бесшумно ступали по земле…
Прячась в тени деревьев, он пересёк густой сад и у открытого окна затаился. Прислушался. Где‑то в глубине комнаты раздавалось мерное похрапывание.
Перекрестившись, человек неслышно перевалился через подоконник и осторожно подошёл к кровати.
— Вставай, барин, — глухо проговорил он, встряхивая лежащего за плечо.
Храп прекратился.
— А! Что?
— Сочтемся, барин! Слышь? — Глухой голос человека звучал угрожающе. — Вспомни Наталью, дочку мою!
Тускло сверкнуло широкое лезвие ножа — немудрёного мужичьего ножа, которым, может, совсем недавно резали хлеб.
Удар, слабый стон, и всё стихло.
Человек выпрыгнул из открытого окна и побежал к Волге, где покачивались у берега лодки.
•
Над степью дрожит знойное марево. Воздух переливается горячими волнами. Ковыль белый, как пена, вытянулся в рост человека. Вразнобой стрекочут кузнечики. «Пить–пить», — перекликаются в густой траве перепёлки.
Зажатый с двух сторон всадниками, понуро плетётся Леонтий Малов. Его рябое лицо серо от пыли, глаза ввалились, а на спине, едва прикрытой грязной, порванной рубахой, тёмной полосой запеклась кровь.
— Давай, давай, пошевеливайся, душегубец! — покрикивает на него управляющий.
Сорок лет был Леонтий Малов крепостным помещика Бибикова. Всего перевидал на своём веку. Но когда приехал из Петербурга молодой барин и надругался над его дочкой — не выдержал Леонтий и пустил в ход нож…
Волга–матушка подхватила его лёгкий рыбачий челнок и понесла на юг.
Леонтий плыл ночами, а днём прятался в прибрежных зарослях. Кончился хлеб. Беглец ставил силки и ловил доверчивых, глупых уток.
Как‑то возле приволжской степной крепости Малова перехватил сторожевой дозор. Солдаты досыта накормили Леонтия кашей, и он, стосковавшись по людской речи и ласке, вдруг во всём повинился им, рассказал, как порешил барина–насильника.
Солдаты долго молчали. Потом, пошептавшись между собой, дали Леонтию крупы, соли, рыбы и указали путь на вольную Кубань.
— Иди, добрый человек! — сказал седобородый унтер, с суровым и скорбным лицом. — Знаем, какова она, господская ласка! Ступай! Бог с тобой!
Прячась от бродячих кочевников, Леонтий добрался до Егорлыка. Кубань была совсем рядом.
И тут его, сонного, схватили бибиковские приспешники — управляющий, прозванный Лютым Зверем, и дюжий конюх Пантелей, выполнявший одновременно и обязанности палача.
Объехали они не одну кубанскую станицу в поисках Малова. И уже надежду потеряли отыскать, домой возвращались и тут, на дороге, случайно наткнулись на Леонтия.
И вот гонят его теперь барские холуи к Волге.
— Эх! — тяжко вздохнул Леонтий. — Судьба-горемыка!..
— Погодь! Не то ещё тебе будет! — грозится Пантелей. — Уж старый барин за своё дитё помотает из тебя жилушки!
Пофыркивают кони под управляющим и Пантелеем, поскрипывают седла.
— Фу, парко! — просипел Пантелей. — Чичас бы кваску хлебнуть холодного… И–и! — взвизгивает он, изо всех сил обжигает ремённым кнутом Малова. — Да иди ж ты шибче, постылый! Через тебя страдания переносим.
Повернув голову, Леонтий тихо, но внятно говорит:
— Ты токо, Пантелей, на связанном и отыгрываешься. Псом был, псом и останешься…
Лицо конюха перекосилось от злобы.
— Погоди ужо, вернёмся в деревню, шкуру с тебя спустим. Сам этим делом займусь.
Из разговоров Пантелея с управляющим Леонтий понял, молодой барин выжил, и лекарь сказал, что рана не смертельная.
«Живым не оставят, — думает Малов, — не оставят… Бежать бы, бежать…»
Тоскливым взглядом окидывает он степь. Нет ей конца и края. Впереди серебряной змейкой скользит тихая степная речка.
«Земли‑то сколько, земли, — мелькает у Малова. — Земля, что масло… Сколько хлебушка уродило бы…»
Из‑за густых зарослей камыша снялась стая диких уток, захлопали крыльями, описали полукруг и вот уже режут воду на середине реки. Листья камыша все тихо шелестят о чём‑то. Жарко.
— Тут и передохнем, — вяло проговорил управляющий, придерживая коня. — А ну, стой! — крикнул он Леонтию. Тот остановился. — Вяжи ему ноги, Пантелей! Да крепче, чтоб не убег.
Леонтий опустился на траву, безразлично смотрел на конюха, возившегося с верёвкой. Наконец тот, затянув узел, отошёл к лошадям, принялся рассёдлывать.
Леонтий пытается шевельнуть руками, но верёвка больно въедается в тело. Облизывает запёкшиеся губы.
— Испить бы хоть дали.
— Ишь, чего захотел, барин какой, — зло хрипит Пантелей. — Чай, и так перетерпишь.
— Дай ему воды, Пантелей, — — не глядя в сторону Леонтия, бросает управляющий. — И хлеба дай… А то ещё сдохнет раньше времени… С нас спросится.
Сумерки наступают медленно. С запада лениво наползают кучерявые облака. Они закрывают солнце, и широкая пепельная тень плывёт по степи.
Теплый воздух обдувает Леонтию лицо, гладит грубую кожу. Вкрадчиво и тонко звенят комары. От усталости веки становятся свинцовыми и опускаются сами собой…
•
Григорий Кравчина шёл в засаду на кабана. Вчера выследил он тропинку в камышах, по которой кабан ходил на водопой.
Любит казак эти дикие степи. Напоминают они ему Украину. Вот потому и уезжает частенько с дружками из Кореновской к Егорлыку поохотиться на кабанов и быстрых сайгаков.
Приплыл Григорий Кравчина на Кубань с Украины одним из первых. Вместе с полковником Саввой Белым на таманском берегу высадился. Немного их тогда было. Зиму дожидались, пока кошевой Чепега с куренями да семьями прибудут. Ехал Кравчина и гадал, как‑то встретит его неведомый край. И не пожалел, что пришёл сюда.
Выделили Кореновскому куреню землю на Бейсужке. Построил Кравчина себе хату, на припасённые деньги купил пару коней, а потом с другом своим угнали с того берега Кубани немалый гурт овец, продали удачно. С той поры пошло у Григория хозяйство в гору, богатеть начал. Иногда, бывало, когда спадала вода и открывались броды через Кубань, на неделю–другую уходил Кравчина с кем‑нибудь в набег на черкесские табуны. Возвращаясь, приводили ворованных коней, сбывали по станицам.
Ознакомительная версия.
