Отец, громыхая деревянной ногой по ступеням, ведет нас на площадку, на помост. Вот уже и мы одолели все три ступеньки и стоим у большого короба, широкого сверху и резко сужающегося книзу. В этот короб засыпают рожь из мешков. Рядом, на площадке, стоит много мешков наготове. Отец свертывает цигарку, чиркает кресалом и закуривает. Несколько кур и петух, видно хозяйство Мыколы, раздувшись шарами, уже уселись на ночь в углу на доске. Две яркие звезды уже светят в мельничных дверях. Желтый, дрожащий свет от зажженного фонаря скользнул по белесому лицу Мыколы, озабоченно шмыгнувшего по помосту и снова куда‑то скрывшегося. Мертвенно–бледным показалось мне его припудренное мукой лицо. Сизые сумерки сгустились, и в вечерней темени исчезли возы, задранные к небу оглобли возов, лежавшие на дворе волы. Все душистей запахло сытным запахом теплой муки, сырой прохладой потянуло с реки; уходит из сквозящей мельницы нагретый за день воздух. Анютка, зябко скрестив руки на груди и как бы обнимая сама себя, заразительно зевает. Андрейка передразнивает ее и презрительно кривит свой щербатый рот.
Мы заглядываем в короб, где рожь в середине медленно оседает и кружит, как водоворот. Вот ржи в коробе поубавилось и обнажился край жестяной трубки, точно обрезок самоварной трубы.
Механика помола, оказывается, до того не сложная, что и мы в состоянии ее понять. То чудесное колесико может поднимать или опускать «трубу самоварную». Доступ для ржи к камням–поставам делается — то больше, то меньше. При малом проходе для ржи — помол самый мелкий.
— Поняли? —спрашивает отец. Все мы киваем головой, очень признательные отцу за объяснение. Все остальное в мельнице и без того понятно. Водяное колесо вращает длинный вал, на валу зубчатые колеса. Эти чугунные зубчатые колеса — под платформой. Они приводят в движение верхний камень мельницы. Я как‑то видел этот камень, который везли на телеге четверо волов! Везли его от кузни Остапа. Там ему насечку делалп. «Тонкая это работа!» — говорит отец.
И, словно догадавшись, что мы готовы почесть себя знатоками мукомольного дела, отец находит' нужным упредить нашу заносчивость. «Это я вам так просто объяснил, а по–настоящему все куда сложней! Любое дело до тонкостей знать надо. Кто что знает, тем и хлеб добывает. В каждом деле свои секреты, а у каждой машины свои повадки. С ремеслом — и увечный хлеба добудет! Ремесло — оно только со стороны просто… Вот обозлится на кого Мыкола, и тот не муку получит, а одну каменюку. Так и будет хлеб на зубах скрипеть!»
Отец улыбается, а нам трудно понять: шутит он, или в самом деле Мыкола может быть таким злым. Мы с Андрейкой переглядываемся: а вдруг за наши фонтанчики Мыкола и отомстит нам? Мы смотрим со страхом на жестяной лоток, из которого ссыпается мука в короб с четырьмя ножками…
Василь уже проснулся. Согнувшись под четырехпудовым мешком, он несет рожь на помост. На лбу у него вздулась жила, точно дождевой червяк. Скоро уже наша рожь будет молоться! Мы проголодались, но не смеем об этом напоминать отцам. Сами напросились на мельницу…
Отец кладет мне руку на плечо, и я стою, не шевелюсь, хотя мне очень неуютно от этой руки. Я пытаюсь представить себе то время, когда отец был молод, весел и бодр, но ничего не могу представить. Мне всегда и жалко отца, и почему‑то стыдно за него. Трудно ребенку понять и представить несчастья и обиды, утраты и разочарования, ожесточающие душу взрослого, трудно понять тоску надвигающейся старости…
Мерный стук и гул мельницы, дрожащий сруб, шум воды, убегающей с колеса, протяжное мычание голодных волов на мельничном дворе, вставшие в широких дверях мельницы синие сумерки — все это наполняет сердце мое невыразимо острой грустью. Скорее бы вернуться к матери!
Едва закрыв дверь и поздоровавшись, он поспешил к печке.
Прижался к ней, обнял ее руками и, закрыв глаза, замер в неподвижности. Минуты две–три стоял он так, не проронив ни слова и не обращая внимания на переглянувшихся в недоумении отца и мать. Он очень озяб, весь был жалок.
На дворе уже стоял март — грустная пора голых деревьев, мутных луж, темного снега и сырого грязного тумана. Возле порога лежал его полосатый мешок, скорей всего, бывшая наволочка. В мешке–наволочке что‑то громыхнуло, когда мать прибрала мешок от прохода в угол печи.
— Колодки сапожные, инструментишко, — не глядя на мать, глухо проговорил странный гость; одним словом — омния мея… Все свое с собой ношу…
Он был сухой, длинный, весь какой‑то нескладный своими большими и красными ручищами, торчащими из ватника, точно ветки дерева, обломанные грозой. Околыш помятой серой фуражки был засаленный, насквозь пропотевший.
— Могу сапожничать, портняжить. Много всякого умею, —добавил гость, приоткрыв щелку глаза, на миг отведя лицо от печки и глянув наконец на отца и мать, — вот только отудобею малость.
Ничего обнадеживающего он в их лицах не увидел.
— Ну да, сапожников и собак у вас хоть пруд пруди! — как‑то сразу с грустью согласился гость и без тени искательности в голосе попросил дать ему поесть.
— Я заплачу, как только заработаю, — уверенно сказал он. Оп точно оттаивал от холода и с каждой минутой становился заметно бодрее. Отойдя от печки, он с удовольствием потер руки, словно втирал в них тепло. — Разомлел, словно пять пар башмарей сшил!
Мать молча вздохнула и пошла к шестку: поставила треножник, на него недавно купленный и почти новый горшок с варевом (копоть еще не совсем закрыла глазурную волнистую змейку вокруг устья горшка) и развела огонь. Отец сперва помогал матери какими‑то негромкими советами, затем достал из подпечья березовый швырок посуше, вышел с ним в сени. Колун несколько раз ухнул о дубовую колоду — и отец вернулся с охапкой полешек на груди. Гость уже успел раздеться и сесть к столу.
Миску дымящегося картофельного супа он выпил через край, даже не прикоснувшись к лежащей рядом деревянной ложке. «Чтоб и внутри скорей согреться!» —усмехнулся он. Зеленоватые глаза его неожиданно сверкнули юморком, озорно. Стало ясно, что он моложе, чем показалось нам, что старило его дряблое от зябкости небритое лицо со впалыми щеками, а главное, большая проплешина почти до затылка.
— Горячим шилом море не нагреешь! — отодвинул гость пустую миску.
Отец налил гостю половину граненого стакана самогона из своей заветной пляшки, и тот, запанибратски подмигнув матери: «За здоровье хозяев!» —выпил. Встряхнувшись всем телом, точно Жучка после купанья в «нашей луже», сказал отцу «огромное спасибо!» и с пристуком поставил на стол стакан.
Потом гость шлепнул на голову фуражку с засаленным околышем, потуже подпоясал свой ватный бушлат с вылезавшими кое–где клоками серой ваты — бесспорное доказательство гостеприимства наших сельских собак, обмотал вокруг кадыкастого горла длинное вафельное полотенце и закинул за спину свой мешок–наволочку. Суковатую палку, которой гость недавно переступил порог хаты, он внимательно осмотрел, точно от нее теперь многое зависело: «Пойду, поищу работенку! Я еще вернусь». — «А не вернешься — тоже не соскучимся. Гость на двор, так и ворота на запор», — ответствовал Отец, видно, заподозрив в госте развязность и бесцеремонность, которых не любил в людях. Голос у отца на всякий случай был бесцветный — не злой, не шутливый: как хочешь — так и понимай. И омыв ладонью глаза и рот, притворно зевнул.
— Ауфвидерзейн, значит! Я еще вернусь! — приподнято отозвался гость, дав почувствовать отцу, что, как веселый человек, он предполагать в ком‑либо неприязненность просто неспособен.
— Вертайся. Под полой печи нашей не унесешь, — все же добавил отец. И матери: «Образь избу, а то катух прямо… Все же — гость…»
Вернулся он вечером. Весь перепачканный в глине, пьянее вина и что‑то напевая про красоток из кабаре (последнее слово, мне показалось, обозначает что‑то непристойное). Он тут же принялся обнимать отца, пытаясь с ним пуститься в пляс.
— Ну, ну! Что еще за фортели! Поперек глазу пальца не видит, а туда же, плясать, — нахмурился отец и отстранился от постояльца. Суровому нраву отцовскому не по душе было шумное веселье напоказ.
— Э–эх, хозяин!.. Тот не лих, кто во хмелю тих!.. Без хлеба — не работа, без вина — не веселье!
Как бы вдруг что‑то вспомнив, опустив руку в карман ватника, гость вынул горсть монет и, чуть подавшись вперед, как при игре в расшибаловку, ловко, прицельным веером, сыпанул деньги на стол. Затем он выудил из веера двугривенный — самую высокую по достоинству монету — поиграл им перед лицом матери, будто она была девочкой, и с полупоклоном вручил ей: «За обед! И за ночлег… хозяюшка! Деньга есть — Казань гуляем, денег нет — кишма сидим!»
— Да ладно уж… Нос насандалил, — рассмеялась мать, принимая монету.
Затем он нырнул в свой мешок. Долго громыхал клещами, молотками и колодками, наконец извлек добрый шматок сала. Обдул его тщательно, перегнул раз–другой, как сапожники пробуют подошву, хлопнул им в ладонь свободной руки и тоже с полупоклоном вручил матери. «Жарь картошку, хозяйка! Давно уже не ел картошку с подчеревиком. Мельница водой — человек едой!» Последнее адресовалось отцу, которому гость, издав квакающий звук, лихо подмигнул: знай наших! Тоже в карман за словом не полезем!
