— Давай ко мне! Я поправился теперь надолго. Кабинет после ремонта сияет. Через неделю открываю.
О своем уходе Архип сказал Кетчерджи. Леонтий Герасимович долго молчал, уставившись в бумаги, потом откинулся на спинку стула.
— Вольному воля, — наконец сказал он. — Завтра уходишь?
— Да, завтра.
— Ладно, еще увидимся. Расчет я сделаю.
Куинджи ушел в свою пристройку. Лег на тахту. Невысокий оранжевый диск луны появился в проеме открытых дверей и вскоре скрылся. Со стороны моря потянуло освежающей прохладой. Слегка зашелестели листья в саду, и снова тишина окутала двор. Она была настояна на аромате ночной фиалки и роз. Архип вспомнил, что не раз видел, как Вера ухаживала за цветами, поливала их. Завтра он попрощается с ней — а вдруг навсегда, — и у него дрогнуло сердце. Но ничего не поделаешь: рано или поздно вынужден будет покинуть Мариуполь, ибо не мыслит жизни без рисования.
До слуха долетели звуки фортепьяно. Куинджи вскочил, подошел к двери. Вера сидела за инструментом. Из открытого окна лилась тревожная и в то же время окрыляющая душу мелодия. Она отвечала настроению Архипа, и он взял скрипку. Подошел к осокорю, прислонился спиной к шершавому стволу и сразу, будто так делал уже много раз, подхватил напевный мотив. Высоко в небе мигали зеленовато–синие звезды и срывались вниз, оставляя мгновенный след в бездонном ночном пространстве.
Девушка услышала скрипку и повернула голову к окну. Она увидела Архипа и кивнула ему. Еще вдохновеннее взлетели над клавишами ее руки. Фортепьяно и скрипка рождали одну мелодию, в которой сливались чувства двух молодых горячих сердец, не умевших высказать словами всего, что накопилось в них, и потому переложивших их на язык музыки.
Минул год, как Архип ушел от Кетчерджи к фотографу. Порой дни тащились, будто чумацкие возы по вязкому тракту после дождя, а бывало, мчались, как резвые кони на состязаниях во время панаира[59].
Как‑то осенью к концу дня в фотографию неожиданно пришла Вера. Кантаржа кинулся к ней, любезно расшаркался.
— Мы к вашим услугам, мадмазель, — проговорил он, склоняя бритую до синевы голову. — Как прикажете?
— Архипа можно увидеть? — спросила девушка и зарделась.
— Извольте, — ответил Константин Павлович. — Пройдете к нему или пригласить?
Ей очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на ретушь, которой занимался Куинджи. Как все непознанное и неизвестное, ретушь казалась Вере таинственной и необычайной. Но боязнь быть назойливой удержала ее, и она попросила:
— Пригласите, пожалуйста.
Кантаржа открыл узкую коричневую дверь в простенке и ровным голосом сказал:
— Архип, тобой интересуются.
Парень оторвал прищуренный взгляд от снимка, безразлично посмотрел на хозяина, будто не понимая, что от него хотят.
— Барышня к тебе пришла, — повторил Кантаржа.
Конечно, это могла быть только Вера! Архип стал поспешно прятать кисточки в коробку, затем принялся перекладывать снимки. «Что со мною? — вдруг опомнился он. — Сколько времени не виделись. Думал — забуду… Пришла… А зачем? Кто я для нее — бедняк, неудачник. День и ночь высиживаю над чужими портретами ради копейки, а ее отец грабастает обеими руками выручку…»
— Ну, что ты? — уже нетерпеливо спросил Кантаржа. — Неудобно, барышня ждет.
Куинджи вышел в салон. Взгляд внимательных черных глаз был насторожен и чуть суров. Казалось, что он смотрит чуть исподлобья, глубоко, изучающе и видит сразу все: скромное с длинными рукавами голубое платье, плотно облегающее тонкую талию, зардевшееся лицо с грустноватыми глазами, вьющиеся у висков смоляные волосы. Глубоко–глубоко в груди чей–го добрый голос нашептывал ему: «Запоминай ее, она удивительно красива. Понимаешь, красива. И тебе никуда не уйти от этой красоты, если даже не суждено будет вам соединиться. Запоминай». Может быть, ему нашептывала мать — лишь у нее такой добрый и теплый голос. Архип едва заметно приоткрыл губы, и легкая улыбка озарила его лицо. Посветлели глаза и у Веры. Не нужно никаких слов, они рады встрече. Скорее на улицу! Там в осенней полудреме стоят осокори и клены, там над головой синее–синее небо с причудливыми облаками–замками.
Куинджи взял Веру за руку, взглянул на Кантаржу и громко сказал:
— Эт‑то, до свидания, Константин Павлович!
Он привел свою спутницу к морю, на то самое место у обрыва, где когда‑то стоял со студентом Шаловановым. Внизу, у подошвы кручи, почти неслышно плескалось неугомонное море. На затуманенном горизонте оно незаметно переходило в небо и было бесконечным.
— Мы давно не виделись, — сказала Вера. — Не приходишь к нам.
— Работы много, — виновато отозвался Куинджи.
— Сегодня вот ушел…
— Эт‑то…
Архип не договорил, потупил глаза и увидел у ног камешек. Поднял его и стал подбрасывать на ладони. Женское чутье подсказывало Вере, что парню она небезразлична, потому он так волнуется. Припасть бы головой к его сильной груди и стоять рядом долго–долго. «А ты разве не хочешь? — мысленно спрашивала девушка, выжидающе глядя на Куинджи. — Ну зачем отпустил руку? Мне так приятно ощущать тепло твоей широкой ладони. Подойди ко мне. Подойди», — повторяла она, будто заклинание. Решилась было сделать шаг к нему, но вместо этого сказала:
— В город приезжает труппа из Таганрога. Читал афишу? Папа купил билеты. Пойдешь с нами?
— Эт‑то, я сам куплю, — встрепенувшись, проговорил Архип. — Тебя приглашаю.
— Чудной! — воскликнула Вера и улыбнулась. — Зачем же? Билеты уже есть. На «Разбойников» Шиллера. Я читала пьесу.
— А мне дядя Гарась рассказывал о разбойниках. О Тер–Оглу и его товарищах. Они купцов и ханов грабили…
— Нет, нет, — возразила девушка. — То сказка. А Шиллер написал о другом. О благородных людях, о богатой красавице, которая полюбила юношу–бедняка. Его друзей бароны называли разбойниками, хотя они никого не грабили, не убивали. Только хотели, чтобы на земле не было богатых и бедных, чтобы все жили одинаково хорошо и вольно.
Она почти вплотную приблизилась к Архипу и говорила, глядя ему в глаза, но он вдруг увидел перед собой Шалованова. Они стояли на этом самом месте. Студент рассказывал потрясенному Куинджи о Пушкине и Шевченко, о рабской доле народа и о крепостниках, о бедняках и богатеях. В Карасевке живет одна голытьба, в городе купцы и заводчики ни в чем себе не отказывают, нанимают в прислужники таких, как он, Архип… Думая о своем, он словно сквозь вату слышал голос Веры; за ее спиной расстилалось необозримое море, а в двух шагах от них был опасный обрыв. Птица на легких крыльях может слететь с него и счастливо парить над водным пространством… У человека крыльев нет, он свалится в пропасть и разобьется. Жизнь ведет его у самого обрыва. Чуть подступит беда и столкнет с кручи, а посчастливится — еще пройдет немного пути. «Такая доля и у меня» — вздохнул Архип. Подумалось, что они стоят на самом краю обрыва. Он испуганно прижал Веру к себе, чуть ли не понес от опасного места. Вмиг притихшая, она показалась ему легкой как перышко…
Куинджи работал одержимо. Договорился с Кантаржой, что за ретушь портретов сверх нормы будет получать дополнительную плату. Ему нужны были деньги, и он не щадил себя. На рисование времени не оставалось. А тут хозяин стал предъявлять ретушеру претензии.
— Ты удаляешь только пятна и царапины, — заявил он.
Архип вопросительно посмотрел на Кантаржу, а тот продолжил:
— Наша работа должна нравиться заказчикам. На портретах их нужно делать красивыми.
— Какие есть, — ответил парень.
— Тебе что — трудно подрисовать брови, если они жидкие, или убрать бородавку?
— Ладно, сделаю.
Но чем дальше, тем с меньшей охотой он изменял на негативах и портретах индивидуальные черты человека. Десятки и сотни лиц проходили перед ним и окончательно убедили его в том, что непохожесть людей, различное выражение глаз, неповторимость очертаний губ, подбородка, носа, формы бровей, расположения морщин и складок на лице по–своему привлекательны и красивы. Но Кантаржа шел на поводу у мещан и обывателей, потому поучал своего помощника:
— Ты меня не слушаешься. Господин Дикарев, хозяин свечного завода, недоволен портретом. Усы обвислые, левый глаз косит.
— А если такой уродился! — возразил Архип.
— А ты исправь, заказчик того требует. У купцов выпячивай награды на груди висящие, а у барышень губки и бровки делай красивее, чем есть в натуре.
— Эт‑то обман, — стоял на своем Куинджи. — Так нельзя. Может, где‑то и портят натуру, а я не хочу.
Как‑то их разговор перешел в ссору. Архип заявил, что сам откроет фотографию на средства, которые накопил за время службы, и оставил Кантаржу. Братья поддержали намерения Архипа и одолжили немного денег. Он поехал в Таганрог за аппаратурой, оборудованием и материалами. Но раньше там успел побывать Кантаржа, который не хотел иметь в Мариуполе конкурента. Он был на короткой ноге с торговцем, продававшим фотоаппаратуру, договорился с ним, что тот запросит с Куинджи за товар три цены.
