Среди преданных виселице находился и батрак хлопкопромышлепника — бая Умурзака из кишлака Мингтепа — правоверный Маманияз. Наряду с другими и его хижину поглотили жерла пушек, немногий скарб был разграблен, семья — разорена и выброшена на улицу.
Не находя пристанища, люди странствовали из города в город, кто в арбе, кто пешком, странствовали, не видя цели и обетованного места.
Толпа беженцев на дороге Коканд — Андижан приа! — те т хватила с собой отбившуюся от семьи сиротку — верблюжонка, отставшего от каравана, ягненка, потерявшего отару.
Это была десятилетняя дочь Маманияза-ака — Нетай, его любимица с каштановыми косичками, его черноокий жеребеночек.
Беженцы вступили в Коканд. Решив, что в такую тяжкую годину, когда свои-то дети в тягость, кормить ради благостыни сироту — не благо, они бросили Нетай на произвол судьбы в незнакомом городе, предоставив ей идти, обливаясь кровавыми слезами, в объятия кровавых сумерек.
Коканд был городом оживленным и кичливым.
Почитай, все толстосумы Туркестана открыли здесь свои отделения) торговыми рядами вытянулись большие магазины) банки, номера, хлопкоочистительные заводы) баи, приказчики, маклеры, — все так и норовят поглотить бедного человека.
Коканд — это золотая пучина, где плавают корабли конкуренции. Суденышки помельче здесь погибают, втянутые в водоворот. Волны его — лижут берега, подмывают жилища, засасывают окружающих, и те захлебываются, барахтаясь. Они становятся добычей круговерти, чтобы другие могли сесть и закинуть удочку в глубь бездны.
В этот водоворот и угодила Нетай. Пред неохватной воронкой она была беспомощна, как одинокий жёлтый листик. Она барахталась, раскинув обессиленные руки.
Нетай долго бродила в растерянности и протянула свою детскую ладошку, обращаясь к милости «щедрых», к их состраданью.
— Проказница, — сказали байские сынки.
Подмигнули друг другу.
— Еще зеленовата, — сказали байские сынки.
— Бог подаст, — сказали баи, повидавшие жизнь.
Не зная, куда идти и куда приткнуться, Нетай пробродила до позднего вечера. Не в теплых материнских объятиях, нет на жесткой, но милосердной подстилке бедного отцовского дома, даже не у людей с каменным сердцем, а на камнях торговой столицы дьявольски бессердечных туркестанских баев, в самом средоточии этой столицы — на кирпичном мосту, в уголочке, свободном от прохожих, она смежила усталые глаза. Обнявши маленькие ноги, разбитые долгим хождением, она забылась безгрешным сном.
Она пребывала где-то между страхом и надеждой, между сном и явью, между прозреньем и отупеньем.
Утром ее разбудили словами непонятного языка. Она очнулась не там, где заночевала вчера, а в каком-то другом месте. Разбудила ее, поглаживая и похлопывая, русоволосая женщина. Почему ласкала — непонятно. Взявши за руку, повела в уголок тесной каморки и умыла из жестяного умывальника, который был прибит к стене и носик у которого торчал снизу. После чего, придвинув стул для Нетай к высокому столу, подала в стакане чай с молоком и, хотя и черный, но вкусный хлеб. «Ашай, ашай, кизимка, хорошая кизимка, моя кизимка…»— говорила женщина. Нетай ощущала, как от нее веет лаской и чем-то материнским, только не совсем понимала ее. Однако эта русоволосая женщина не была матерью Нетай, а лишь старалась утешить как мать.
Нетай глядела, глядела на новообретенную маму и залилась горькими слезами. Тотчас же седобородый человек, который давеча сидел по ту сторону стола и поглядывал с жалостливой улыбкой на Нетай, делая знаки руками, мол, «ешь, ешь», вскочил с места, и вдвоем с русоволосой женщиной они захлопотали вокруг Нетай, успокаивая ее, подсовывая то кусочек сахара, то карамельку в бумажке с кисточками.
После чая мужчина поднялся из-за стола, натянул свои грубые сапоги, накинул на плечи короткую тужурку, пропитанную черным-пречерным мазутом, нахлобучил на голову сильно изношенную шляпу и, вынув из кармана синий мешочек, что-то отсыпал и завернул в бумажку, сунул в рот, пыхнул дымом. И тогда Нетай поразило, что на правой руке этого человека — всего три пальца. Сунув руку под стол, сосчитала свои пальцы. У нее-то, у Нетай, было пять, почему же у этого человека — только три?
К тому же, не хватало большого и указательного пальцев. Долго возился человек, сворачивая закрутку. Нетай стало его жалко. Подойти да свернуть, подумала было она, но побоялась, что заругает. Седобородый, все еще стоя в комнате, говорил о чем-то женщине с русыми волосами, показал на Нетай. После этого он ушел.
Русоволосая заговаривала с Нетай, поглаживая ее по косичкам. Нетай тоже, с некоторым доверием, начала посмеиваться и иногда задавала женщине вопросы на своем языке, указывая на то или другое. Они закончили чаепитие. Женщина стала убирать со стола. Нетай, словно бы помогая, потащила следом стаканы и жестяной чайник.
Затем женщина развела огонь в высокой кирпичной плите и стала согревать воду. Когда вода сделалась горячей, она принесла железное корыто и раздела Нетай. Сначала Нетай застеснялась было, но женщина настояла па своем, искупала ее. Вымыла очень чисто, натирая мылом, затем подхватила из корыта, вытерла и, завернув Нетай в кусок холстины, усадила ее. Потом расчесала ей волосы и, взявши ножницы, подрезала косички. Тут Нетай снова заревела от обиды. «Бедные косички!..»— теперь друзья в кишлаке будут звать Нетай плешивой девчонкой, мать увидит — заругает, — бедные косички… Русоволосая женщина снова что-то говорила ей, ласкала, продолжая свои хлопоты. Но стоило Нетай вспомнить о косичках, ее «горе» обретало новую силу. Наконец, женщина покончила с купаньем и стрижкой, уложила Нетай на кровать и покрыла ватным одеялом. Нетай повсхлипывала, повсхлипывала — и заснула… На сей-то раз сон ее был настоящим отдыхом.
Это была семья Семена — рабочего с кокандского хлопкоочистительного завода Гани-байбачи.
На заводе Гани-байбачи Семен работал машинистом «джина» — с месячным окладом в двадцать семь рублей. Женат он был лет двадцать пять, рождалось у них за это время двое детей — да померли, и муж с женой жили бездетно и скудно. Заработок их с трудом покрывал ежедневные расходы. Как-то жена Семена тоже нанялась на сезон для починки мешков на заводе, но свалившаяся кипа хлопка повредила ей ногу, и с тех пор вся тяжесть заработков легла на плечи Семена.
Ежедневно Семен как уходил на работу в семь утра, так возвращался домой около часа ночи. Проходя в ту, памятную ночь, мимо западной оконечности кирпичного моста, он услышал какие-то шорохи. Пригляделся внимательней — что-то темнеет в уголке. Не спуская глаз с этой тени, скрутил махорку. Чиркнул спичкой и, посвечивая его, направился к тени, пригнулся.
Ребенок!
Зажег еще одну спичку, всмотрелся в лицо.
Маленькая девочка!
Попробовал потормошить — не проснулась.
Семен надолго задумался — что бы могло привести сюда ребенка, особенно малолетнюю девочку? Ему представилось: покуда эта крошка, не находя приюта, голодная и холодная, валяется здесь, там, в гостиных богачей, звучат пиршественные песни, в развратном воздухе роскошных ресторанов звенит золото, рассыпается кокетливый смех расфранченных красоток, — и его передернуло, словно вздохнул гниловатый душок из цветника молодых кутил. Семен смотрел на девочку с состраданьем, смотрел даже с нежностью. В Семене просыпались несказанно сладостные отцовские чувства, которыми он оделял своих детей, пока те были живы, и которые увяли со смертью детей и стали постепенно забываться. Подлинно отцовские чувства к Нетай охватили его целиком. Он осторожно поднял девочку — и понес домой.
Жена его поначалу была раздосадована тем, что муж среди ночи явился с нежданным «дорогим гостем». Корила липшим грузом для семейного бюджета. Пыталась втолковать мужу, что девочка — мусульманка, и потому все едино, подросши, не станет как своя. Лишь твердость Семена в своих убеждениях смогла утихомирить жену. Дело не в русских, мусульманах, а надо суметь ее воспитать. «Всяк жеребёнок свой родничок хвалит, сумеем воспитать — почище своей вырастет», — тем и убедил жену. И жена его («русоволосая женщина») с того момента взглянула на Нетай чисто по-матерински и облекла ее своей заботой.
Беспризорная Нетай с того дня, как приняла первый стакан чаю из рук новообретенной матери, стала Наташей — членом новой любящей семьи. Семен начал воспитывать Наташу как свою дочь. Нетай тоже в скором времени привыкла к обычаям и привычкам новых родителей, прежние языковые недоразумения постепенно исчезали и утверждалось полное согласие. Ее молодой и гибкий, как прутик, разум быстро вбирал в себя все новое. Не прошло и девяти месяцев, как Нетай начала довольно сносно говорить по-русски. Папа Семен отвел ее в русско-туземную школу и записал как Наташу Семенову. Так, воспитываясь в школе и дома, она подрастала.
