На отгонное пастбище приезжает ветеринар, овцам специально уколы делать. Но такие уколы не всем делают, а только совхозным, у которых тавро на ухе. Овцам главного бухгалтера, заведующего фермой и нашим уколов не делают. Их отец сразу же от стада отделяет и велит Хамро в горы их угнать.
У этих овец весной по одному, редко по два ягненка бывает. А у тех, которым укол делают, — по три, по четыре, иногда и больше. Каждой по одному ягненку оставляют, а других режут, чтобы шкурки сдать.
Я однажды спросил у отца, почему нашим овцам уколов не делают. Он только рукой махнул:
— Э-э, сынок! Лучше от овцы одного настоящего ягненка получить, чем четырех котят, от которых ни шкурок, ни мяса. Да и овцы после всех этих фокусов уже не те, болеют, чахнут.
— Тогда зачем же другим овцам уколы делать? — удивился я.
— Маленький ты еще, — вздохнул отец, — вырастешь, поймешь. Это ведь не вчера началось. Кто-то придумал, другие подхватили. Кому не хочется от ста овец триста — четыреста ягнят получить? Теперь начинают понимать, что к чему, да назад идти неудобно.
— А вы им не можете подсказать?
— Считаешь, послушают? Кто я такой? Обыкновенный чабан, маленький человек. Засмеют только. Подумаешь, скажут, умник нашелся!..
Отец у нас никогда душой не кривит. Я слышал, как однажды он сказал маме:
— Если я что-то не так сделал, то не по своей воле. Приказывают, и приходится.
Когда заготовители к нам приезжают, мы с Буйнак стараемся уйти куда-нибудь подальше. Обычно на Дульдулькию забираемся. Буйнак помалкивает, а я ее вопросами засыпаю.
— Ну, скажи, чем ягненок виноват? За что его убивают? За то, что у него шкурка красивая? Слышала, как они блеют, бедняжки? Небо и то, наверное, содрогается. А людям хоть бы что. И все для того, чтобы воротник на пальто сшить или шапку. И ради этого надо малышей убивать?
Все вокруг были сильнее нас: и отвратительный в своей зловещей ненасытности Кадыркул, и заготовители, не знающие жалости к беззащитным ягнятам, и горожане, которые, сверкая золотыми зубами, азартно торговались с чабанами за каждую шкурку, и браконьеры, которые, умаслив лесничего, рубили и без того редкие арчовые деревья, и те, что вырезали со склонов изумрудные квадраты дерна и увозили куда-то в кузовах грузовых машин. Все они неизменно побеждали, и мы были бессильны перед ними.
Нынешней весной у Сиротки должен родиться ягненок. Неужели и его ждет та же участь? Я умолю отца, чтобы ее ягненка не трогали. А если отец меня не послушает, тогда…
Тогда я потихоньку уведу Сиротку в кишлак и там спрячу, так что никто ее не сыщет!
И тут меня осенило. А что, если… Я вскочил и бросился искать Буйнак. Она спала на солнышке у южной стены загона, Я растолкал ее. Она сладко потянулась, зевнула и недовольно взглянула на меня, будто спрашивая: «Ну что еще у тебя?»
— Придумал! — зашептал я ей в самое ухо. — Слышишь? Я придумал, как ягнят уберечь. Пойдем покажу.
Она встала и нехотя поплелась за мной. Я подвел ее к воротцам загона.
— Ночью, когда все будут спать, надо открыть ворота. Ягнята убегут и смешаются со стадом. Поди ищи их тогда! Я бы сам открыл, но мне нельзя. Если заметят, как я из дома выхожу, сразу обо всем догадаются. Открой ты, ладно?
Буйнак зажмурилась и встряхнула головой. Это означало, что она не согласна. «Не заставляй меня обманывать хозяина, — говорили ее глаза. — У нас, у собак, это не принято».
— Ладно, — сказал я, чувствуя, что вот-вот расплачусь от обиды. — Не хочешь, не открывай. Сам открою. Тебе, видно, все равно, что с ягнятами станет.
Буйнак продолжала смотреть мне в лицо. «Зачем ты меня мучаешь? Ведь ты же знаешь, что я не могу этого сделать».
— Можешь, — сказал я ей. — Должна. Это доброе дело. Мы спасем ягнят.
Буйнак вздохнула и понуро побрела прочь. Она согласилась. Она всегда и во всем со мной соглашалась. Я догнал ее и погладил по загривку.
— Ночью, когда все уснут, ладно? Я с вечера развяжу узел. Ты толкнешь ворота посильнее, вот так, и они откроются…
В тот день отару пригнали с гор и пустили пастись недалеко от загона. Старшим было не до меня, и я, воспользовавшись этим, улучил момент и развязал веревку, которая удерживала ворота загона. Ворота открывались вовнутрь, и теперь достаточно было толкнуть снаружи, чтобы они распахнулись. Уже смеркалось, когда я зашел в дом, напился воды и присел на кошму.
— Набегался? — спросила мама.
Я молча кивнул. Сердце отчаянно колотилось.
Мама налила мне мучной похлебки. Я поел и уже собирался лечь, когда со двора донеслось громкое блеянье и топот.
Я вздрогнул, но сделал вид, будто не слышу. А ягнята орали так, что в ушах звенело. Отец схватил шапку и выбежал из дома. За ним — мама. Чуть погодя вышел и я.
Было уже совсем темно. Отец с фонарем в руках стоял возле распахнутых настежь ворот загона и на чем свет стоит ругал дядю Хамро. А вокруг, крича на разные голоса, носились ягнята. Судя по блеянью, многие из них разбежались в поисках отары далеко по окрестности.
— Тысячу раз я тебе говорил, чтобы ворота закрывал как следует! — гневался отец.
— Да закрывал я их. — Дядя Хамро заикался от растерянности.
— «Закрывал»! Верно говорят, в сорок лет ума нет, — никогда не будет. Растяпа ты, больше никто! Как этих чертей собрать на ночь глядя?
— Зря вы его, беднягу, ругаете, — вступилась за дядю Хамро мама. — Он ворота хорошо закрыл. Своими глазами видела.
— Не вмешивайся в мужской разговор! — прикрикнул на нее отец. — Все вы тут безрукие, ничего толком сделать не умеете! Только и можете, что языком трепать! Чего стоите? Загоняйте ягнят обратно!
Дядя Хамро и мама бросились ловить бегавших возле загона ягнят, а я на всякий случай зашел в дом.
Буйнак тоже нигде не было — видно, спряталась от греха подальше.
Горы вокруг, казалось, перекликались между собой тысячеголосым блеяньем: ягнята искали своих мам, а те — ягнят.
Я представил себе, какой переполох творится сейчас в отаре. Наверное, отец тоже об этом подумал. Я услышал, как он проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Цирк, да и только! Хорошо, если не потопчут молодняк. Утром заготовители приедут, что я им скажу?..
Ягнят никто не жалел. Даже отец. Я дождался, пока взрослые ушли в дом, открыл ворота и выпустил на волю ягнят, которых им удалось изловить.
Будь что будет! Пусть изобьют меня, пусть даже убьют. Я впервые чувствовал, что не боюсь наказания.
Когда я вернулся в дом, отец сидел у дастархана злой, не зная, на ком сорвать раздражение.
— Где бродишь?
— Здесь, — тихо ответил я.
— Ложись спать!
«Ох, и задаст же он мне утром, когда увидит, что загон опять пуст», — подумал я, забираясь под одеяло.
Утром, еще затемно, мы с Буйнак ушли на Дульдулькию, чтобы не видеть, как будут ловить и убивать ягнят. Но голод не тетка. И к обеду мы возвратились.
Все было так, как я и думал. Заготовители с при-вычной размеренностью быстро свежили тушки, а дядя Хамро относил их к самосвалу и бросал в кузов, переругиваясь с шофером.
В эту минуту я ненавидел их всех! Для них ягнята не были живыми существами. И заготовители, и шофер, и чабан Хамро думали только об одном — как бы заработать побольше денег. Я не раз видел, как, возвратившись из города, куда отвозил освежеванные тушки, шофер, поплевав на пальцы, сосредоточенно отсчитывал чабану деньги. Наверное, платил за то, что тот грузил тушки в самосвал. И всякий раз Хамро ругался с шофером, называя его жуликом.
Есть расхотелось. Почувствовав, что вот-вот зарыдаю, я побежал мимо загона на лужайку и наткнулся там на шкурки, разложенные рядами для просушки. Еще совсем недавно это были живые ягнята. Они резвились, блеяли, бегали, спотыкаясь на тонких ножках, просили есть, а теперь…
Я заревел во весь голос и, не соображая, что делаю, бросился собирать шкурки, прижимая их к груди, словно они были живыми… Затрещина вернула меня к действительности. Это был отец. Таким разъяренным я его еще не видел. Наверное, я должен был испугаться. Но страха не было. Была острая, режущая боль, от которой темнело в глазах, и слепая, жгучая ненависть.
— Будьте вы все прокляты! — закричал я, давясь слезами и задыхаясь. — Все будьте прокляты! Убийцы! Вырасту большой, за все вам отомщу! Всем!.. Всем!..
Я был вне себя. Мне казалось, сейчас и меня, как ягненка, они располосуют разделочными ножами. Я корчился от невыносимой боли и, прижимая к себе сырые шкурки, катался по траве, крича и захлебываясь слезами. Я чувствовал себя бесконечно одиноким в этом жестоком и безжалостном мире, который обрушил на мои плечи непосильную тяжесть и боль своей вины.
Я очнулся, когда мамины руки подхватили меня. Сквозь пелену слез я увидел ее бледное, искаженное гневом и страданием лицо, растрепанную голову. Она крепко обняла меня, не поправляя косынку, упавшую на плечи.
