— Здра-ии-ее-лаю-у-арищ-под-ол-онник!
— Вольно, — сказал командир.
— Воль-но-о-о! — понеслась над строем повторенная команда.
Строй вздохнул, по нему пролетело быстрое шевеление и стихло.
— Вот это да! — негромко сказал чей-то потрясенный голос в строю партизан.
Самохин заложил руки за спину.
— Ребята, — обратился он к солдатам, — соседний колхоз просит нашей помощи. Строят новую ферму. Торопятся до морозов забраться под крышу. Надо помочь. — Самохин выдержал паузу и, ухарски сбив фуражку набекрень, с видимым торжеством добавил: — Я попросил председателя колхоза заплатить вам наличными.
В рядах партизан речь вызвала радостное оживление.
— А теперь слушай сюда, — продолжал Самохин, — те, кого назовут, становись на левом фланге.
Он вынул из кармана сложенный листок и передал его через плечо назад багроволицему майору.
— Белоусов! — выкрикнул тот, и Санька, ответив «я», вышел из строя и побежал на левый фланг. — Кудельников! — дядя Сережа поспешил за ним. — Мирошкин! Васильев! Гуляйнога!.. Опарин! — последним назвали фамилию старшего мастера. Он направился к месту сбора, но на лице его не было заметно общего возбуждения. Самохин исподлобья поглядел ему в спину и перевел взгляд на партизан.
— Марш в казарму за вещами и грузиться. Отправка через пятнадцать минут. Старшим над временными сборами строителей приказываю назначить сержанта Белоусова.
— Я! — с готовностью откликнулся Санька.
— Командуй, Белоусов.
Санька вышел из строя, одернул бушлат и неожиданно ловко скомандовал:
— Р-равняйсь! И-рр-на-а! P-равнение на права-а!
Не добежав до крыльца метров пять, он перешел на строевой шаг, разбрызгивая грязь, приблизился, чеканя слова, отрапортовал:
— Товарищ подполковник, временные сборы строителей по вашему приказанию построены. Старший по сборам сержант Белоусов!
— Вольно… Вот что, Белоусов, — сказал Самохин, спускаясь на ступеньку, — за порядок, дисциплину, работу, за все отвечаешь лично. Если что не так — сразу ко мне. Хоть днем, хоть ночью. Все понял? — Самохин спустился к Белоусову еще на одну ступеньку и протянул руку: — Ну, успеха тебе, сынок.
Колонна партизан, вбивая в грязь подошвы, прошла мимо крыльца с прижатыми к бедрам руками и повернутыми к штабу лицами. Впереди шагал их командир, высоко задирая ноги и с обожанием глядя на комбата.
Самохин поправил фуражку, расстегнул китель и медленно пошел вдоль строя.
— Кто писал письмо? — спросил он. — Кто писал письмо, два шага вперед!
Вперед вышел Устюгов.
— Та-ак, — протянул Самохин и засунул руки в карманы галифе. — Кто это такой? — он вопросительно посмотрел на офицеров. — Кто это такой? — обратился комбат к багроволицему майору. Тот, принимая игру, дурашливо повел плечами. — Кто ты такой?! — громовым раскатом полетело в Устюгова. — Кто позволил вам, товарищ младший сержант, устраивать в воинской части демонстрацию?!
— Я не устра…
— Молчать! Я спрашиваю, кто позволил вам подстрекать личный состав к неподчинению командирам?! Молчать, я сказал! Вы знаете, как называются ваши вчерашние действия? Они называются «подрыв боеготовности воинского подразделения»! В военное время я мог бы без суда и следствия расстрелять вас, как паникера, — Самохин перевел дыхание и поманил пальцем. — Ко мне. — Устюгов подошел. Самохин протянул к его лицу красный кулачище и прорычал: — Здесь только я имею право решать. Только я! — Он оглянулся на багроволицего майора и, не меняя тона, спросил: — Где эти?
Тут же из строя вышли Хронический дежурный и прапорщик Чекмарев. Комбат поднялся на крыльцо и скомандовал им:
— Ко мне.
Лейтенант, вяло опустив плечи, стал медленно подниматься по ступенькам. Кривоногий, верткий Чекмарев опередил его и, залихватски тряхнув черным чубом, в два прыжка вскочил на крыльцо. Тут же он получил мощный удар левой и, теряя в воздухе фуражку, слетел в размешанную ногами жижу. Вскочил, не поднимая фуражки, замер — замер, любовно и преданно глядя на командира. Лейтенант громко ойкнул и, слегка присев, остановился. Сделал два шага. Потом еще один. Самохин раскрытой ладонью влепил ему в ухо, и Хронический дежурный полетел вслед за Чекмаревым.
После этого Самохин вновь спустился на землю и, подойдя к Устюгову, прихватил его за руку повыше локтя. Брови младшего сержанта дрогнули.
— Теперь понял, кто здесь командир? — тихо спросил Самохин.
Устюгов молчал. Самохин, не отнимая руки, чуть прищурил левый глаз. Устюгов заметно побледнел. Самохин презрительно усмехнулся и, подержав еще несколько секунд руку младшего сержанта, повторил вопрос. Устюгов резко зажмурился и так же резко раскрыл глаза.
— Зря это все, — срывающимся шепотом сказал он, — я письмо написал и отправлю. Все равно отправлю.
— Вот это испугал, — ехидно воскликнул Самохин, — прокурором испугал. А ты знаешь, что Сергей Константинович мой друг? Не веришь? А в то, что вчера он мне семь трупов закрыл, веришь? Думаешь, просто было? И ты меня какой-то ерундой прижать захотел?
— Не прокурору письмо, — уже хрипел Устюгов, опять на миг закрывая глаза. По его лбу стекали капельки пота. — В газету письмо. В «Красную звезду».
Самохин убрал руку. Устюгов опустил голову и вздохнул. Подполковник вернулся на крыльцо, что-то быстро сказал майору.
— Батальон, разойдись, — закричал майор.
Самохин повернулся к Устюгову и, коротко сказав: «Ты за мной», ушел в штаб.
Устюгов опять вздохнул. Потом поддернул ремень, поправил фуражку и, растирая онемевшую руку, стал медленно подниматься на крыльцо.
В просторной комнате, в углу прислоненный к стене стоял большой поясной портрет Л. И. Брежнева в тяжелой лакированной раме. Портрет достался штабу батальона в наследство от бухгалтерии «Сельхозтехники», занимавшей раньше дом, и был выполнен местным умельцем по фотографии в школьном учебнике. Генеральный секретарь был представлен в маршальской форме, без головного убора, но при всех регалиях, вдохновенно, со старательно переданным душевным порывом глядевший влево и вверх.
Кроме портрета от бухгалтерии осталось обилие тараканов, с которыми офицеры объявили беспощадную борьбу. Во время сражения на картину нечаянно плеснули хлорофосом. Оставлять портрет на гвозде в таком виде было совершенно невозможно. Но выставить в чулан или, тем более, отправить в ближайший овраг, приспособленный под свалку, никто не решался. Так и стоял маршал в углу, словно только что снятый для реставрации.
В отсутствие Самохина штаб жил своей жизнью. У каждого здесь было свое местечко: чуланчик у начмеда, кабинеты у замполита и зампотеха; в общей комнате за столами работали штабисты, сновали дневальные, тут же Вячик выписывал продаттестаты и командировки; когда приезжали из рот или соседних колхозов, нельзя было найти куда присесть. Но при этом возле окна стоял всегда свободный стул — персональный, самохинский. С его появлением в штабе начиналась форменная кутерьма: каждый старался быть на виду у начальства, даже замполит с зампотехом перебирались из своих кабинетов в общую комнату. В эти часы стул возле окна становился центром жизни.
Пока Устюгов поднимался на крыльцо, собираясь с мыслями и растирая руку, в штаб уже набилось с десяток офицеров. Комбат, в нарушение обычного, не сидел на стуле, а стоял спиной к окну и смотрел на дверь. Устюгов вошел и доложился. Все офицеры в тот же момент дружно поднялись и вышли. Дверь захлопнулась.
В штабе остались только Самохин с Устюговым, да еще в углу шелестел газетой человек в капитанских погонах — начальник штаба Дмитриев.
Он редко бывал в штабе, как и Самохин разъезжая по командировкам. Этот капитан был одним из двух офицеров во всем батальоне, на которых Самохин ни разу не повысил голос; вторым был начфин. Немногословный, но без угрюмости, аккуратный в одежде, но без лоска, Дмитриев бывал суров, но совсем по-другому, чем комбат. Это он договорился с местной милицией, чтобы напившихся партизан отвозили в городскую КПЗ. Но когда сильно перебрал зампотылу по второму штату и стал учить гражданского мужичка запрягать лошадь, именно Дмитриев отправил его в ту же КПЗ. Приехавший поутру комбат неодобрительно нахмурил брови. И только! Капитан Дмитриев вел штабную колонну на переходе из Саратова в Орел, и эта колонна, единственная во всем батальоне, не плутала и пришла к месту назначения вовремя.
— Что в письме? — спросил Самохин.
Устюгов достал из внутреннего кармана гимнастерки конверт и подал комбату. Тот взял письмо, удивленно спросил:
— Не боишься отдавать?
— Это копия, — ответил Устюгов. Второй экземпляр лежал у него на груди под нательной рубашкой.
Комбат читал долго. Он по нескольку раз перечитывал отдельные куски и хмыкал. Шея его все больше краснела.
