— Какой части? — спросил Ардатов, скользнув взглядом по лицам всех. — Отстали?
— Отстали, товарищ командир, — ответил короткошеий, круглолицый ефрейтор, прижимая ладони к бедрам.
«Из запаса, — подумал Ардатов. — Второй тоже». Он обернулся к самому младшему из них с комсомольским значком на гимнастерке.
— Что ж так плохо догоняем?
— Так и они же тоже идут, товарищ капитан, — ответил комсомолец. — Вот я и говорю: в ночь надо идти. Передохнули, поели — чего же еще?
Ардатов смотрел на второго запасника, на низкорослого, но жилистого пожилого человека, тот осторожно снял с углей чай и лопаткой стал забрасывать костер.
— Как фамилия? — спросил его Ардатов.
— Тягилев, Кузьма, — ответил запасник.
— Хотите чаю, товарищ капитан, — предложил комсомолец. — Это моя заварка. Хотите? — Он протянул кружку. — Пейте. Хватит всем.
— Спасибо. — Ардатов взял кружку. — Как твоя фамилия?
— Чесноков, — ответил комсомолец. — Неважная какая-то, стыдная фамилия. Я все отцу говорил: не мог выбрать получше.
— Ну почему же, — возразил Ардатов. — Фамилия как фамилия. Обувайся. Скоро пойдем. Вы тоже, — сказал он запасникам. — Чай пока остынет, его и хватить нельзя.
— Так на огоньке же варился, — разулыбался Тягилев, скатывая обмотку. — На огоньке! На ём! Это мы в миг — обуемся.
Когда они вышли на мост, к нему подходила группа человек в двадцать.
— Чесноков, стань рядом. Вы тут и тут, — приказал Ардатов Тягилеву и Стадничуку — так назвался второй запасник. — Жихарев, Просвирин — там, — он показал где.
— Никого не пропускать без моего разрешения.
— Какой части? Куда следуете? Сержант, — он показал пальцем на сержанта, — ко мне! Быстрей! — резко прибавил он. — Докладывайте!
— Чего докладывать, товарищ командир? — сказал сержант с оскорбленными нотками в голосе. — Ищим своих. Тут такая была кутерьма!
— Какой части? Куда следуете? — строже повторил Ардатов.
— Да куда все — туда, — кивнул на ту сторону моста сержант уже без оскорбленных, но с оправдательньми нотками. — А что, туда нельзя?
— Нельзя! — сказал, как отрезал Ардатов и приказал:
— Перепишите людей. Карандаш, бумага есть? Нате бумагу.
Он достал из полевой сумки командирский блокнот.
— Вот карандаш. Фамилия, имя, отчество, год рождения, дивизия, полк. Выполняйте! Себя первым.
Сержант ошалело взял блокнот и карандаш и, положив блокнот на перила мостика, стал записывать себя, ворча:
— Начинается! Как попадешь в роту, так «Равняйсь! Смирно!» Пехота, будь она…
— А ты что, не пехота? — спросил Ардатов. — Морфлот? Авиация?
— Ну не морфлот, не авиация, — сбавил тон сержант. — Но разведчик, а это большая разница.
— Очень мило! Но эту разницу здесь — забудь! И поменьше разговорчиков. Ясно?! — Ардатов сказал это насмешливо и холодно, зная, что разведчики, которым принадлежит первый орден, первый трофей, но и первая же пуля, публика часто трудная и что эту публику надо время от времени ставить на место.
Пока Ардатов говорил с сержантом, несколько задних красноармейцев, незаметно отступая, стали забирать левее — туда где у оврага был пологий край.
— Назад! — крикнул Ардатов. — Назад!!!
Все помявшись, повернули назад к мосту, но трое, которые были у самого оврага, прибавили шагу.
— Назад! Стой! Чесноков, оружие к бою!
— А ну, стой! Стой, говорят! — крикнул страшно за спиной Ардатова Жихарев и тоже, как до этого сделал Чесноков, клацнул затвором, загоняя патрон в ствол. — Стой! Стреляю!
Трое у оврага круто повернули и, сбавив шаг, выигрывая время, чтобы попозже встретиться со взглядами всех, пошли к мосту.
Людей оказалось девятнадцать человек, из них двое были связисты без катушек и телефонов, восемь автоматчиков, ружейный мастер и четверо пеших разведчиков, включая сержанта. Ардатов, глянув в блокнот, прочел его фамилию «Белоконь», приказал ему построить людей, назначил его перед строем старшим и приказал, выдвинувшись цепью перед балкой по обе стороны моста задерживать всех, кто будет идти в тыл и направлять их к нему.
К сумеркам у Ардатова накопилось девяносто четыре человека, из которых два десятка были фронтовики.
Фронтовиков он мог бы отделить от тех, кто еще не воевал, даже если бы фронтовики были без медалей, и вряд ли бы намного ошибся. В людях, которые побывали на фронте, он подметил особую неторопливость, замедленность в движениях, в делах, в поступках, когда не было непосредственной угрозы. При угрозе, при непосредственной опасности фронтовики делали все быстрей, стремительней, легче, но как только опасность отходила, фронтовик как-то весь замедлялся. Его движения — копал ли он, строил ли шалаш, разгружал ли где-нибудь снаряды или что-то еще, шел ли в походе, — его движения становились экономными, как будто он отмерял на дело лишь крайний минимум энергии и ни капли больше.
Вообще он подметил, что участие в боях меняло человека. Он становился добрей, что ли, и стоило фронтовику выбраться из района опасности, отъесться, отмыться, отоспаться, и фронтовик становился приветливейшим человеком, поплевывающим на всякие житейские мелочи радующимся самой жизни — тому, что она давала ему, — небу, женщине, куску хлеба, покойному сну, глотку водки, локтю товарища. Фронтовики не мельтешили, не заискивали перед начальством, но были у них некоторые жестокие заповеди, которых они, зная или не зная, придерживались твердо. Заповеди вроде: «Никогда не теряй присутствия духа и добрососедских отношений с поваром!», или вроде такой: «Не стой, когда есть возможность сесть. Не сиди, если можешь лечь», или вроде такой: «Не делай сегодня то, что можешь сделать завтра».
Что ж, это было понятно: главным в подсознании фронтовика звучал приказ: «Не спешить!» А к чему ведь было спешить? К неизвестности! Но любое положение до перемены содержало главнейшее известное — «жизнь», в то время как любая перемена несла неизвестное — «жизнь или смерть?» И так как шансов на смерть на войне содержалось удивительно много, куда же и зачем же следовало спешить?
В собранной им группе было и два командира — лейтенант Тырнов и старший лейтенант Щеголев. Тырнов объяснил, что ему, помначальнику химслужбы, дали в штабе полка шестьдесят человек — из пополнения, из комендантского взвода, а также пекарей, сапожников, портных и приказали отвести их во второй батальон.
— Значит, мои люди! — почти обрадовался Ардатов. — Я назначен командиром этого батальона. Но почему вы здесь?
Наверное, Тырнов покраснел — хорошо, что в сумерках это было не очень заметно. Смущаясь и стыдясь, он объяснил:
— Потеряли направление, товарищ капитан. Степь — все дороги одинаковы, пошли не по той и четыре раза попадали под бомбежку. Пошли не по той дороге потому, что раненые направили не туда. Знаете ведь как: один говорит одно, другой — другое. А из этого, из вашего батальона, раненых не попалось…
— Бывает, — согласился Ардатов. — Значит, батальон потрепан? («Основательно потрепан, если пополняют сапожниками, — мелькнуло у него в голове. — И в полку ни человека в резерве!»).
— Видимо, да, — согласился Тырнов. — А разве вам, когда вы получили назначение, ничего не сказали?
— В штабе армии данные были на утро двадцать первого. Сегодня — двадцать третье. За два дня боев батальоны тают, как снег…
Тырнов, тронув Ардатова за рукав, отвел его в сторону и, понизив голос, сообщил:
— Дивизия понесла большие потери еще на марше. Когда мы выдвигались, они обнаружили нас и, представляете, что было с полком в степи, когда он бомбил их? ПВО в полках жиденькая — пулеметы да ПТР, а нашей авиации нет, выдвигались без прикрытия… День… Степь!..
— Понятно. Это они умеют — бить на подходе, — подтвердил Ардатов. — Выбить артиллерию, сжечь транспорт, горючку, боеприпасы еще до того, как части займут рубеж. Потом прижать к земле, рассечь танками на куски, а потом по очереди… Что вы должны были сделать, сдав людей? — спросил он без паузы.
— Возвратиться в штаб. Никакого другого приказа мне не было.
— Временно останетесь со мной, — как решенное сказал Ардатов. — Химслужба подождет. Да пока вряд ли она понадобится — у него успех, необходимости применять ОВ нет. На мой взгляд, химслужба — подождет. Остаетесь. Ясно, Тырнов?
— Ясно, — не очень уверенно ответил Тырнов.
— Напоите людей. Там, под мостом, родник, пусть нальют все фляги, передохнут, переобуются. Выполняйте.
«Нда, — подумал Ардатов. — Получаю третий батальон и опять потрепанный». Он мечтал о полнокровном батальоне — с полными ротами, с командным составом, с минротой и с пульротой, со взводиком автоматчиков, батареей сорокопяток, которые таскают хорошие лошади, с толковым начальником штаба, понимающем все с полуслова, и чтобы старшины были из кадровых, а на взводах чтобы были лейтенанты, мальчишки с командирскими кубиками, еще не привыкшие к власти над людьми, но уже хлебнувшие войны, и все-таки всегда готовые не пожалеть себя и думающие поэтому, что и их подчиненные тоже готовы на это. И чтобы были ПТР, и чтобы ротные были из взводных, как Щеголев, потерявших уже не один взвод и побывавших в госпиталях, и чтобы в ротах были снайпера — по парочке хотя бы, из Бийской, например, школы снайперов, которая выпускает отличных снайперов из сибирских деревенских ребят, узнающих охоту с первых своих штанов, и чтобы…
