На очереди были музеи, но от них Ронда отказалась, сказав, что уже посетила два музея в Санкт-Петербурге. После обеда оба чувствовали себя гораздо свободнее, потому что разговор шел почти полностью на испанском, где, в отличие от сдержанного английского, можно обращаться на «ты».
— Куда теперь, — спросил Чехлов, — что тебя еще интересует?
— Меня интересует, — сказала Ронда, — простая русская семья. Я хочу знать, как живут простые русские люди. Мой отец очень богатый человек, но газеты, которые он издает, покупают простые люди. А простым людям всегда интересно, как живут простые люди в другой стране.
Чехлов задумался — в какую же простую русскую семью привести эту забавную попугаиху? Ронда помогла:
— У тебя есть семья?
— Жена, две дочки. Правда, уже взрослые.
— Давай посмотрим твою семью.
Вариант был не из лучших. Конечно, Анька понимала, чем теперь зарабатывает муж, но с клиентами ни разу не сталкивалась, проза плебейской профессии существовала вне их общего мира, в их общий мир проникали только деньги, а деньги не имеют родословной. В семье Чехлов по-прежнему держался «паном профессором», пусть и в износившейся мантии. А прийти домой леваком, да еще и с выгодной клиенткой, которую надо ублажать…
— Давай! — поторопила с решением свободная американская женщина.
Чехлов поискал глазами телефон-автомат, набрал номер.
— Ань, тут вот какое дело. Я показываю Москву одной американке, она хочет заехать к нам. К чаю чего-нибудь найдется?
— Прямо сегодня?
— Именно сегодня.
— А отвертеться нельзя?
— Она дала сто долларов, — веско проговорил Чехлов.
— Сто долларов? — испугалась жена.
— Сто долларов.
— Ну хорошо, ты можешь немного потянуть? Я приберусь, в магазин сбегаю…
Чехлов немного потянул: свозил Ронду на Воробьевы горы, показал сверху вечернюю Москву. У торгашей, облепивших смотровую площадку, американка купила три матрешки: с русской красавицей в кокошнике, с президентом Бушем и с Кремлем. Среагировав на ее пестрый балахон и пончо, торгаши запросили втрое, но Чехлов быстро опустил их до настоящей цены.
— Ну что, едем к твоей жене? — спросила Ронда.
Чехлов кивнул — времени прошло достаточно, наверняка Анька приготовилась и ждет.
— Теперь мы должны купить цветы, — сказала американка, — к женщине надо приходить с цветами. Где у вас продают цветы?
Чехлов напрягся. Уже стемнело — где в такой час достать хоть какой-нибудь букетик? Рынки закрыты. Магазины, наверное, тоже, да там и цены бандитские. Чехлов смутно помнил, что прежде цветочный базар был где-то у Белорусского вокзала. Туда и поехали.
Базар действительно был — в самом начале Грузинского вала. По сравнению с прошлыми временами он вырос и цивилизовался: вдоль тротуара в два ряда тянулись киоски и лотки, вид и запах был, как в райском саду. Ронда дала ему тридцать долларов.
— Много! — твердо сказал Чехлов.
— Букет должен быть хороший! — еще тверже возразила свободная американская женщина. — Какие цветы она любит?
Чехлов пожал плечами:
— Все любит…
А в самом деле, какие? Он уже не помнил, когда последний раз покупал ей цветы, да и вообще покупал цветы. Какие, к черту, цветы, когда денег порой едва хватало на дешевые пельмени…
Букет занял все заднее сиденье. Дикость! Такие бабки — и на что? Чехлов усмехнулся — лучше бы деньгами выдала.
— Почему ты улыбаешься? — подозрительно спросила она.
— От удовольствия, — сказал Чехлов, — я всегда улыбаюсь, когда хорошее настроение.
Впрочем, настроение у него и вправду было хорошее. За день он привык к американке, к ее пестрому балахону, к лиловому пончо, даже к начальственным интонациям. Она была хозяйка, Чехлов наемный работник. Но он еще и играл в наемного работника, и это делало ситуацию забавной и чуть-чуть театральной. Чего изволите, хозяйка?
Хозяйка вдруг сказала:
— Борис, ты хороший человек. Ты умный мужчина, и ты меня спас. Утром я чувствовала себя глухонемой: я никого не могла понять, и меня никто не мог понять. А теперь я чувствую себя… — она задумалась и вдруг захохотала, — …теперь я чувствую себя свободной московской женщиной. Спасибо тебе!
— Да ладно! — отмахнулся Чехлов. Он даже расчувствовался. А чего — баба как баба, не хуже других. Дура? Очень может быть. Но ведь и дурам жить хочется…
Подъехали к дому, и Чехлов вдруг остро почувствовал всю убогость своего жилья: пятиэтажная хрущеба с захламленными балконами, два ржавых мусорных бака почти напротив подъезда, щербатый асфальт, пыль, ощущение общей разрухи. Но — что делать! Такая судьба, такая страна, и другую взять негде.
Он торопливо провел американку в подъезд, извинился за отсутствие лифта, пешком поднялись на четвертый этаж. Чехлов шел сзади, тащил букет. У двери передал цветы Ронде.
Увидев огромный букет, Анька растерялась, а когда Ронда с ней расцеловалась, вообще чуть не расплакалась, стала извиняться за беспорядок, понесла всякую чушь. Чехлов перевел: жена очень рада познакомиться с гостьей столицы. Потом пили чай на кухне, и он объяснил, что это московская традиция, потому что при диктатуре правду можно было говорить только на кухне. Тут же понял, что сморозил глупость: почему, например, нельзя было говорить правду в спальне или в ванной? Но американка выручила, сказав, что она всегда сочувствовала русским людям, потому что Америка свободная страна и в ней можно говорить правду везде, где хочешь, она надеется, что теперь и в России будет так же. Она вообще вела себя на удивление корректно, хвалила чай, хвалила конфеты. Впрочем, про яблоки сказала, что в Америке они гораздо крупней, но тут же, спохватившись, заметила, что ей лично больше нравятся мелкие, потому что они вкусней.
— Это натуральный продукт, — сказала она, помахав яблоком перед носом у Анны, — я всегда предпочитаю натуральные продукты.
— Хвалит, — перевел Чехлов.
Потом Ронда сказала, что хотела бы сделать несколько снимков. Она попросила Чехлова и Анну сесть рядом и обняться, потом сняла стол с разномастными тарелками, потом спальню. Было нечто унизительное в том, как эта благополучная глупая иностранка ходила по квартире, фотографируя то вытертый коврик у кровати, то вешалку, где вперемешку висели летние курточки и зимние пальто, которые некуда было девать в тесной квартирке, то узкий коридор с открытой дверью в крохотную уборную. Унитаз давно пора сменить, да где деньги…
— Я напишу о России для газет моего отца, — объяснила она Анне, — нашим читателям будет интересно узнать, как живут простые русские люди.
— Журналистка, мать ее! — перевел Чехлов.
Пока Ронда шастала по квартире с фотоаппаратом, он быстро сменил рубашку и надел единственный приличный пиджак. Прощаясь с Анной, американка снова поцеловала ее и сделала последний комплимент:
— У вас прекрасный муж, вам можно позавидовать. Он знает два языка. Он интеллектуал.
— Муж у тебя замечательный, — перевел Чехлов, — она завидует.
— У нее, наверное, не хуже, — попыталась вернуть комплимент Анька, но он прервал:
— У нее никакого нет.
Анька посмотрела на него недоверчиво.
— Вот так вот, — сказал Чехлов, — мужей надо беречь. Ладно, поеду, отвезу.
— Только осторожней, — попросила жена, — ночь уже.
— А что делать — выставить из дома, и пусть сама добирается?
В дверях он пропустил Ронду вперед и, обернувшись, торопливо сунул в руку Анне зеленую бумажку. И снова почувствовал унижение, видя, как изумленно вскинулись брови и судорожно сжалась ладонь жены. Ведь нормально живем, подумал он, не хуже, чем миллионы других. А заглянет вот такой бабец из жирной страны, увидишь собственный быт ее глазами — нищета нищетой…
Ронда жила в новой дорогой гостинице близ Садового кольца. Чехлов проводил ее до дверей, протянул визитку, оставшуюся от более стабильных времен. Американка карточку взяла, но решительно возразила:
— Нет, нет, ты должен подняться со мной. Ты должен меня проводить.
— У нас не разрешают… — начал было Чехлов, но Ронда уверенно прервала:
— Я плачу им деньги, и я имею право жить так, как удобно мне.
Свободная женщина оказалась права: портье с сомнением глянул на Чехлова, но перевел глаза на хозяйское лицо Ронды и с легким поклоном протянул ключ. Даже подкупать не надо, подумал Чехлов: деньги обслуге дают бедные, богатым достаточно их иметь.
Ронда жила в великолепном номере: две комнаты и огромное панорамное окно. Она двумя движениями сбросила туфли и швырнула на диван свое пончо — оно сползло на пол, Ронда не стала его поднимать.
— Наконец-то, — сказала она, — слишком много одежды. Я не люблю, когда много одежды. Я люблю, когда удобно.
Чехлов воспринял это, как сигнал.
— Ну — спокойной ночи?
