Редьярд Киплинг - На городской стене

– Если я ничего не стою, я недостойна такой чести, – говорила Лалан, – если же я кое-чего стою, они недостойны меня. – Это было хитроумное изречение.

В долгие жаркие ночи конца апреля и мая весь город, казалось, сходился курить и беседовать в маленькой белой комнате Лалан. Шииты самого мрачного и непримиримого толка; суфи, потерявшие всякую веру в пророка и сохранившие лишь очень слабую веру в бога; странствующие индуистские жрецы, зашедшие сюда по пути на юг в Центральную Индию, куда они ехали на ярмарки и по другим делам; пандиты в черных одеждах, с очками на носу и непереваренной мудростью внутри; бородатые старшины кварталов; сикхи, передающие все подробности последнего церковного скандала в Золотом Храме; красноглазые жрецы из-за Границы, похожие на затравленных волков и каркающие как вороны; магистры искусств с университетскими дипломами, очень напыщенные и очень словоохотливые, – все эти люди и многие другие встречались в белой комнате.

Вали-Дад лежал в оконной нише, прислушиваясь к беседе.

– Это – салон Лалан, – сказал мне Вали-Дад, – и он эклектичен – так, кажется, надо сказать? Нигде, кроме как в масонской ложе, я не видел таких сборищ. А там я как-то обедал с одним евреем – с одним яхуди. – Он плюнул в городской ров, извиняясь, что позволил национальным чувствам взять над собою верх. – Хоть я и потерял всякую веру на свете, – сказал он, – и стараюсь гордиться этой потерей, все же я не могу не чувствовать ненависти к евреям. Лалан не пускает сюда евреев.

– Но что же, собственно, делают все эти люди? – спросил я.

– Проклятие нашей родины! – промолвил Вали-Дад. – Они разговаривают. Подобно афинянам, вечно слушают и рассказывают какие-нибудь новости. Спросите Жемчужину, и она покажет вам, как много она знает городских и провинциальных новостей. Лалан знает все.

– Лалан, – молвил я наудачу (она разговаривала с джентльменом курдского толка, явившимся бог знает откуда), – когда пойдет 175-й полк в Агру?

– Он туда вовсе не пойдет, – ответила Лалан, не поворачивая головы. – Вместо него приказано выступить 118-му. А тот полк пойдет через три месяца в Лакхнау, если только не получит нового приказа.

– Это верно, – произнес Вали-Дад без тени сомнения. – Сумеете вы узнать больше со всеми вашими телеграммами и газетами?.. Вечно слушают и рассказывают какие-нибудь новости, – продолжал он. – Друг мой, поражал ли ваш бог какую-либо европейскую нацию за болтовню на базарах? Индия болтала целыми веками напролет, вечно торча на базарах, пока не приходили солдаты. Потому-то… вы сегодня здесь, вместо того чтобы помирать с голоду у себя на родине, а я – уже не мусульманин… Я продукт… продукт проклятия. И еще одним я обязан вам и вашим присным: не могу закончить ни одной фразы без того, чтобы не привести цитаты из ваших авторов. – Он затянулся дымом хукки и полупритворно-полусерьезно загрустил о разбитых надеждах своей юности. Вали-Дад всегда грустил о чем-нибудь: о родине, в которой отчаялся, о религии, в которой изверился, или о жизни англичан, которую никак не мог понять.

Лалан никогда не грустила. Она играла песенки на ситаре, а слушать, как она пела «О павлин, крикни еще раз», было всегда по-новому приятно. Она знала все песни, какие когда-либо пелись: от военных песен Юга, которые побуждают стариков гневаться на молодежь, а молодежь гневаться на государство, до любовных песен Севера, в которых мечи, как рассерженные коршуны, клекочут в паузах между поцелуями, горные проходы наводняются вооруженными людьми, а влюбленного отрывают от его возлюбленной и он все кричит и кричит «ай, ай, ай!». Она умела готовить табак для хукки так, чтобы он благоухал, как Врата Рая, и мягко влек вас через них по воздуху. Она умела золотом и серебром вышивать причудливые узоры и тихо танцевать с лунным светом, когда он проникал в окно. Она знала сердца людей и сердце города, знала, чьи жены верны и чьи изменяют мужьям, знала тайны государственных учреждений – знала их больше, чем следовало бы. Насибан, ее служанка, говорила, что драгоценности ее стоят десять тысяч фунтов стерлингов и что когда-нибудь ночью придет вор и убьет ее, чтобы завладеть ими, но Лалан говорила, что весь город разорвал бы такого вора на куски, а вор, кто бы он ни был, знает это.

Итак, она взяла ситар, села на подоконник и запела старинную песню, которую пела девушка, занимавшаяся ее ремеслом в военном лагере накануне великой битвы, за день до того, как по бродам Джамны потекли красные струи и Сиваджи бежал за пятьдесят миль, в Дели, ведя в поводу туркестанского жеребца и увозя на седле другую Лалан. Это была махратская лаони, и в ней говорилось:

А хор подхватывал:

– Рискует головой, – повторил Вали-Дад по-английски, обращаясь ко мне. – Спасибо вашему правительству, головы наши охраняются, и, обладая преимуществами образованного человека, – глаза его блеснули, – я мог бы стать видным членом местного управления. Возможно, со временем я мог бы даже стать членом Законодательного Совета.

– Не говорите по-английски, – промолвила Лалан, снова склоняясь над ситаром.

Пение хора неслось с городской стены к потемневшей стене Форта Амары, который возвышается над городом. Никто не знает точно, как велик Форт Амара. Три царя строили его сотни лет назад, и говорят, что под стенами его подземные покои тянутся на много миль. Населяют его множество привидений, гарнизонная артиллерийская батарея и рота пехоты. В эпоху своего расцвета он вмещал десять тысяч человек и рвы свои набивал трупами.

– Рискует головой, – снова и снова пела Лалан.

На одной из стен показалась голова, седая голова старика; и голос грубый, как кожа акулы на рукоятке меча, повторил последнюю фразу хорового припева и вдруг запел песню, которой я не понимал. Но Лалан и Вали-Дад слушали ее напряженно.

– Что это такое? – спросил я. – Кто это?

– Стойкий человек, – промолвил Вали-Дад. – Он сражался с вами в 46-м году, когда был «юным богатырем», снова бился с вами в 57-м году и пробовал одолеть вас в 71-м, но вы слишком хорошо научились искусству расстреливать людей из пушек. Теперь он старик, но все-таки продолжал бы сражаться, если бы хватило сил.

– Так, значит, он ваххаби? Но если он ваххаби или сикх, почему он откликается на махратскую лаони? – спросил я.

– Не знаю, – ответил Вали-Дад. – Быть может, он изверился в своей вере. Быть может, хочет быть царем. Быть может, он и есть царь. Я не знаю его имени.

– Это ложь, Вали-Дад. Если вы знаете его жизнь, вы должны знать и его имя.

– Совершенно верно. Я из нации лжецов. Но мне не хочется называть вам его имени. Узнайте сами.

Лалан, кончив песню, кивнула на форт и сказала просто:

– Кхем-Сингх.

– Хм, – промычал Вали-Дад. – Если Жемчужина решила назвать вам имя, Жемчужина глупа.

Я перевел это Лалан, и она рассмеялась.

– Я сказала потому, что мне вздумалось так сказать. Они держали Кхем-Сингха в Бирме, – промолвила она. – Держали его там много лет, пока разум его не изменился в нем. Так велика была милость правительства. Но, обнаружив перемену, они вернули его на родину, чтобы он успел взглянуть на нее, прежде чем умрет. Он старик, но, когда глядит на свою родину, память его возвращается. Кроме того, многие помнят его.

– Он интересный пережиток, – сказал Вали-Дад, затягиваясь хуккой. – Он возвращается в страну теперь, когда она наводнена реформами в области просвещения и политики, но, как говорит Жемчужина, много людей помнят его. Некогда он был великим человеком. В Индии больше не будет великих людей. В молодости все они будут развратничать с чужеземными богами, а потом станут «гражданами», «согражданами», «именитыми согражданами». Так, кажется, называют их туземные газеты?

Вали-Дад был, видимо, в очень дурном настроении. Лалан выглянула в окно и улыбнулась, глядя на дымку пыли. Я ушел, думая о Кхем-Сингхе, который некогда делал историю с тысячью последователями и мог бы стать владетельным князем, не будь власти Верховного Правительства, о котором уже упоминалось.

Главный комендант Форта Амары уехал в отпуск, а младший комендант, его помощник, отправился в клуб, где я встретил его и спросил, правда ли, что к прочим достопримечательностям Форта прибавилась новая в образе политического преступника. Помощник коменданта рассказал мне все с большими подробностями, ибо он впервые командовал Фортом и бремя власти тяготило его.

– Да, – сказал он, – с неделю назад ко мне прислали этого человека; он настоящий джентльмен, кто бы он ни был. Конечно, я сделал для него все, что мог. У него было двое собственных слуг и несколько серебряных кастрюль, и он точь-в-точь был похож на туземного офицера. Обращаясь к нему, я назвал его субадар-сахиб; лучше, знаете, сразу же завязать приличные отношения. «Слушайте, субадар-сахиб, – сказал я, – вы мне препоручены, и считается, что я обязан вас сторожить. Мне не хочется портить вам жизнь, но и вы сами должны помочь мне. Весь Форт в вашем распоряжении, от флагштока до сухого рва, и я буду счастлив всячески угождать вам по мере сил, но вы не должны этим злоупотреблять. Дайте мне слово, субадар-сахиб, что вы не будете делать попыток к бегству, и я дам вам слово, что вас будут сторожить не строго». Я решил, что лучший путь привлечь его к себе – это поговорить напрямик, знаете, и, клянусь Юпитером, так оно и вышло! Старик дал мне слово и теперь довольный ходит по Форту, как больная ворона. Он – странный малый, постоянно просит объяснить, где именно он находится и какие вокруг него здания. Когда он появился здесь, мне пришлось подписать клочок голубой бумажки в подтверждение того, что я принял его тело, и прочее, и прочее, и, вы понимаете, если он удерет, отвечаю я. И все-таки как-то чудно́ присматривать за человеком, который вам в дедушки годится, не так ли? Хотите как-нибудь на днях зайти в Форт и поглядеть на него?