– Значит, этот молодой человек унаследовал родовые черты?
– Да, он, без сомнения, был сумасбродом. Всмотритесь в его лицо, заметьте эту форму головы и общее выражение: ни дать ни взять, совершеннейший сумасброд.
– Очень вам благодарен, – невольно вырвалось у Трэси.
– Как? За что?
– За то, что вы мне объяснили это. Продолжайте, пожалуйста!
– Да, вот я говорил сейчас, что сумасбродство запечатлелось у него на лице. На нем можно прочесть даже особенности характера виконта.
– Ну, и как же вы определите, что он за человек?
– А это, изволите видеть, переметная сума.
– Что такое?
– Переметная сума. Это, понимаете ли, такая личность, которая остановится на чем-нибудь одном и воображает себя каким-то Гибралтаром, воплощением непоколебимой твердости и постоянства, а потом, немного погодя, начнет вилять. Гибралтар куда-то исчезает, и остается самое заурядное ничтожество, готовое повернуться, куда подует ветер. Вот таков был и лорд Берклей; всмотритесь хорошенько в этого барана. Но… что такое с вами, однако? Вы вспыхнули и заалели, словно заходящее солнце. Дорогой сэр, не оскорбил ли я вас как-нибудь нечаянно?
– О, нет, нисколько. Но я всегда краснею, когда слышу, если кто-нибудь осуждает своих кровных родственников. – И он прибавил мысленно: «Как странно, что его дикая фантазия совпала с истиной. Совершенно случайно он описал мой характер. Я как раз такой жалкий человек. Покидая Англию, я был уверен, что знаю самого себя, воображал, что не уступлю в решимости самому Фридриху Великому, а на деле оказался переметной сумой. Во всяком случае, человеку делает честь, если он поклоняется высоким идеалам и стремится к благородным целям; эту роскошь я могу себе позволить». И он прибавил вслух:
– Ну, а как вам кажется, мог ли этот баран, как вы его называете, преследовать великую, требующую самоотвержения, идею? Могли он замышлять хоть, например, такую вещь, как добровольное отречение от своего громкого титула, богатства, знатности, с тем, чтобы поставить себя наряду с обыкновенными смертными и возвыситься над другими благодаря одним собственным заслугам или, в случае неудачи, остаться безвестным бедняком?
– Способен ли он был на это, спрашиваете вы? Да взгляните на него, на эту глуповатую улыбающуюся морду, и вы прочитаете на ней ответ на свой вопрос. Да, он как раз был способен на такие великодушные порывы и, движимый добрыми намерениями, пожалуй, принялся бы за дело.
– А потом?
– А потом бы спасовал.
– И раскаялся?
– Всякий раз. При каждой новой неудаче.
– И неужели так было бы со всеми моими… Я хочу сказать: со всеми его благими начинаниями?
– Разумеется; таков уж характер Росморов.
– Значит, он хорошо сделал, что умер. Вот предположим, что я был бы одним из Росморов, и вдруг…
– Ну, это невозможно!
– Почему?
– Потому, что этого нельзя предположить. Будучи Росмором, в вашем возрасте вы были бы сумасбродом, а это на вас не похоже. Да и переметной сумой уж вас никак нельзя назвать. Кто умеет читать людские характеры в чертах лица, тот с первого взгляда признает вас человеком стойким, которого не способно поколебать даже землетрясение. – Селлерс прибавил про себя: «Ну, я высказал ему достаточно, хотя мои слова ничто в сравнении с действительностью, судя по фактам. Чем дольше я на него смотрю, тем замечательнее он мне кажется. Это самое характерное лицо, в которое я когда-либо всматривался. В нем какая-то сверхъестественная твердость, что-то непоколебимое – железная сила воли. Удивительный молодой человек!»
И он заговорил опять:
– А знаете, мистер Трэси, я хотел бы посоветоваться с вами об одном деле. Видите ли, мне доставили прах молодого лорда… Господи, как вы подскочили!
– О, это ничего. Продолжайте, прошу вас. Итак, вы получили его останки?
– Да.
– Но вы уверены, что это его прах, а не чей-нибудь чужой?
– Совершенно уверен. Впрочем, это лишь частица его праха, а не весь он.
– Частица?
– Да, мы сложили его в корзинки. Может быть, вы со временем отправитесь домой. Почему бы вам не взять с собой этот пепел?
– Как, мне?
– Ну, да. Конечно, не теперь, а некоторое время спустя, после того как… Но не хотите ли вы на них взглянуть?
– С какой стати? Вовсе не желаю.
– Ну, как знаете… я только думал… О, куда это ты собралась, моя дорогая? – неожиданно перебил он самого себя, увидав вошедшую дочь.
– Я иду обедать в гости, папа.
Трэси обомлел, а полковник заметил с сожалением:
– Какая досада! Ведь я, право, не знал, что моя дочь приглашена, мистер Трэси. – Гвендолен изменилась в лице, которое приняло почти жалобное выражение. «Что я наделала!» – подумала она.
– Трое стариков и один молодой, ну, это плохая компания, – продолжал хозяин. Черты Гвендолен начали проясняться, и она сказала с притворным неудовольствием:
– Если желаете, папа, я могу извиниться перед Томпсонами.
– А, ты идешь к Томпсонам? Ну, это другое дело. Можно устроить так, чтобы не лишать тебя удовольствия, дитя мое, если уж ты собралась.
– Но, папа, я могу отправиться туда в другой раз…
– Нет, милочка, ступай себе с Богом. Ты у меня такая добрая дочь, такая труженица, и твой отец не хочет огорчать тебя понапрасну, когда ты…
– Но, право же, я…
– Ступай, ступай, я не хочу ничего слышать; мы обойдемся и без тебя, мой ангел.
Гвендолен чуть не заплакала с досады, однако ей не оставалось ничего более, как идти, и она уже стала прощаться, но вдруг ее отец напал на новую идею, которая привела его в восторг, потому что устраняла всякие затруднения.
– Вот что я придумал, моя голубка, – воскликнул он. – Ты не лишишься удовольствия, да и мы не останемся в накладе. Пришли к нам сюда Беллу Томпсон. Очаровательное создание, Трэси, восхитительное! Я ужасно хочу, чтобы вы познакомились с этой девушкой, вы просто с ума сойдете, когда увидите ее. Так пришли же свою подругу, Гвендолен, и скажи ей… Как, она уж упорхнула?! – Он подбежал к окну – дочь выходила в это время из ворот. – Не понимаю, что с ней такое сделалось, – пробормотал старик, – лица ее мне не видно, но плечи у нее, кажется, вздрагивают.
– Знаете, – весело обратился Селлерс к Трэси, – мне будет скучно без нее, – родители всегда тоскуют о детях, когда не видят их; это естественно и мудро устроенное пристрастие. Но вы сами ничего не потеряете, так как мисс Белла с успехом заменит недостающий юношеский элемент за столом. А мы, старики, постараемся занять вас, в свою очередь. Вот никому и не будет скучно. По крайней мере, вы будете иметь случай ближе познакомиться с адмиралом Гаукинсом. Это редкий характер, мистер Трэси, один из самых редчайших и самых располагающих к себе характеров, какие только существуют на свете. Вы найдете его достойным изучения. Я изучаю его с тех пор, как он был ребенком, и нахожу, что Гаукинс все еще продолжает развиваться. И что главным образом помогло мне овладеть наукой чтения человеческого характера по чертам лица, так это то, что я всегда сильно интересовался моим другом Гаукинсом, вникал в его поступки, поразительные по своей неожиданности, следил за ходом идей этого оригинального человека.
Трэси не слышал ни слова из этих восхвалений. Его веселость исчезла; он был в отчаянии.
– Да, это самый удивительный характер, – не унимался между тем старик. – Скрытность – его основная черта. Первым долгом старайтесь всегда найти фундамент человеческого характера, и тогда он будет весь перед вами. Вы не рискуете ошибиться и попасть впросак, судя о нем по некоторым странностям данного субъекта, по некоторым особенностям, которые могут показаться с виду несообразными. Например, что читаете вы на лице нашего сенатора? На нем написана простота, несомненная, бросающаяся в глаза простота; на самом же деле это один из глубочайших умов, какой только можно встретить. Гаукинс неподкупно честный человек, честный и почтенный во всех отношениях, но вместе с тем он не имеет себе равного в искусстве притворяться.
– О, это какая-то дьявольщина! – внезапно вырвалось у Трэси, всецело поглощенного досадой по поводу отсутствия Гвендолен.
– Ну, я не скажу этого, – хладнокровно возразил Селлерс, который теперь преспокойно прохаживался взад и вперед, заложив руки за спину под фалды сюртука и слушая свою собственную речь. – Эту способность можно было бы назвать дьявольской в другом человеке, но не в сенаторе. Ваш термин правилен, совершенно правилен, я подтверждаю это, но применение его ошибочно. Да, у него поразительный характер. Я не думаю, чтобы другой государственный муж соединял в себе когда-либо такой колоссальный юмор с необыкновенной способностью совершенно скрывать его. Исключением в данном случае могут служить разве только Джордж Вашингтон и Кромвель, да еще, пожалуй, Робеспьер; но далее я провожу черту. Человек неопытный может прожить хоть целый век в обществе почтенного Гаукннса и быть уверенным, что в нем не больше юмора, чем на кладбище.
