– Я в отчаянии, – сказал ему доктор, – что вы заставляете меня прибегнуть к подобной крайности… Но, так как вы не хотите быть благоразумным, мне придется употребить силу…
– Как… силу?.. О!
И глаза Шарля угрожающе сверкнули.
– Зонд! – приказал доктор. Трое человек схватили больного, закинули ему голову и вставили зонд… Но Шарль с энергией и ожесточенным усилием воли, являющейся у всех меланхоликов, желающих умереть с голоду, постепенно выплевывал бульон. Между ним и тремя людьми шла борьба. Зонд становился опасен.
– Есть в резервуаре лед? – сказал доктор. – Снесите больного в залу.
Шарля положили в ванну, под кран самого сильного душа; началось холодное обливание.
Страдания Шарля должны были быть ужасны; он страшно побледнел, но не раскрывал рта. Доктор спросил, будет ли он есть. Шарль был нем. Он молчал минуту… другую… Наконец, при продолжающемся душе, он залился слезами и разразился криками и прерывающимся голосом заговорил:
– Зачем вы заставляете меня так страдать?.. Зачем?.. Что я вам сделал?.. Ах! я знаю, кто вы такой!.. Я сам читал медицинские книги, когда я начал бояться за себя… Вы доктор Хемрот! варвар Хемрот!.. и вы все тоже немецкие палачи!.. Я вас отлично понимаю! Для вас сумасшествие – это болезнь души, греховной души… Да, это ты проповедуешь, что для сумасшедших нужны наказания… ты говорил о грехе! ты говорил о наказании! Да, да, я отлично помню… и ты говоришь, что это потому, что люди забывают Бога, не имеют его всю жизнь перед собой… но я не забывал, я всегда помнил образ… Бога… всегда!.. Я не хочу, чтоб мне лили на голову, довольно!.. Я никогда не делал ничего дурного, честное слово, никогда!.. Это голоса, которые меня преследуют… Нет, вы не Хемрот… и вы не друзья Хемрота… нет, добрые господа… я вас прошу… ведь я же вам обещаю… я буду есть, слушайте, я буду есть!..
Когда Шарль вышел из ванны, ему принесли бульон. Он сперва отказался; но при угрозе повторить душ, он решился проглотить его. Новые сопротивления с его стороны вызывали то же наказание; и Шарль кончил тем, что стал принимать пищу.
Он был в ванне под ужасным душем. Доктор говорил ему:
– Нет ни одного слова правды в том, что вы мне рассказываете… За это вы и посажены сюда и вы не выйдете отсюда, пока вы не опомнитесь и не сознаетесь в этом самому себе…
– Вы хотите, чтобы я не слышал того, что я слышу? – тихо отвечал Шарль. – Очень хорошо… Я-то хорошо знаю, что я слышу; но вы не хотите, чтобы я об этом говорил… так как, по-вашему, это неправда… я постараюсь, я не буду больше говорить… но не слышать я не могу.
– Вы должны постараться не слышать.
И душ продолжался.
Заботы, строгий режим, искусное пользование, быть может, даже эти грустные исправительные средства, это усиление страдания, употребляемое в расчете на ослабление воображения, мало по малу, все это решительно, хотя и медленно, восторжествовало над болезнью Шарля. В своих беседах с доктором, обратившихся в приятные разговоры, Шарль, если и упоминал об «докучливых голосах», то только как о слышанном ему шуме.
Это уже не было положительное утверждение, но последнее, застенчивое, стыдливое сомнение, с которым доктору легко было покончить. Жизнь и тепло, день за днем, возвращались в это жалкое, похудевшее, разрушенное тело. Одновременно с этим физическим восстановлением, его, до сих пор порабощенная, воля, освобождалась от порабощения и от захвата всех своих способностей, получала вновь свои силы и свою личную жизнь, и начала действовать сознательно.
И морально, и физически Шарль освобождался от апатии, неподвижности, бессознательности и смерти. Упражнения вернули ему аппетит; всякая боязнь брюшных заболеваний исчезла, и полное выздоровление было уже в мыслях и надеждах доктора лишь вопросом времени; он видел, как больной уже начал подсмеиваться над голосами и как на губах его при этом появлялось что-то в роде улыбки, он стал проявлять интерес к вещам, не имевшим отношения к его болезни, и принялся читать, не испытывая этого утомительного явления зрения, которое при чтении громоздит одну букву на другую.
Шарлю, надо сказать правду, помогали и двигали его на пути к выздоровлению внимание и предупредительность всех окружающих. Его окружали одной симпатией. Все, даже самые закаленные, в этом доме, привыкшем к несчастью, отнеслись сочувственно к несчастью молодого человека.
Его помешательство, в начале такое бурное, а теперь тихое и серьезное, его молодость, его ласковая благодарность, его история, дошедшая сюда, хотя и не в полном виде, располагавшая к нему всякого человека с сердцем, также, как и его имя, которое было знакомо некоторым, благодаря его книге, все это завоевало ему расположение, дружеское сожаление и милосердие окружающих, возникающие в подобном положении вокруг несчастной жертвы. Весь этот сонм желаний и забот об его выздоровления, столько рук, которые, казалось, поддерживали и несли его по пути к здоровью, преданные и нежные заботы всего медицинского персонала, который, быть может, сам того не сознавая вкладывал в это лечение, помимо профессионального самолюбия, большую долю человеколюбия, все это играло немаловажную роль в борьбе Шарля с самим собой против иллюзий и отчаяния.
Шаванн, приехавший навестить его в конце зимы, нашел его настолько поправившимся, что хотел увезти его к себе. Но доктор, знавший по горькому опыту опасность возвратных заболеваний, и желая вернуть Шарля в полной свободе совершенно здоровым, посоветовал Шаванну обождать весны, настоящего времени для деревенской жизни, и наиболее благоприятствующего счастливому окончанию психических болезней. Пока же он освободил Шарля от всякого присмотра и почти от всякого режима. Шарль вел приблизительно образ жизни политического заключенного в больнице; и, соглашаясь сам с опасениями врача, он ожидал назначенного срока с благоразумием вполне здорового существа.
Улучшение прогрессировало; помощник главного доктора, привязавшийся в Шарлю, получил позволение брать его иногда с собой в Париж, гулять с ним и развлекать его, чтобы, так сказать, приготовить его и ввести на путь в свободе.
Однажды вечером они обедали у Бонвале; доктор говорил ему, что нет более причин держать его, что конец зимы очень хорош и он может, без затруднения, отправиться к своему другу; болтая, они очутились перед маленьким, освещенным театром на бульваре Тампля и доктор прочел в глазах Шарля такое сильное желание войти, что он взял ложу и они вошли. Они уселись вдвоем; взглянув на Шарля, доктор в первый раз увидел на лице Шарля оживление и возбуждение того человека, каким был когда-то Демальи.
– Я вам очень благодарен, доктор… Право, это прошло, совершенно прошло, я чувствую… У меня давно было это желание, но я не смел сказать вам об нем… Ах, как я счастлив! – И в глазах Шарля показались слезы.
– Я знал, что это прошло… Успокойтесь же, мой друг…
Но Шарль плакал, закрыв лицо платком, и эти слезы были ему так приятны, что он долго не глядел на сцену. Когда он, наконец, поднял глаза, на сцене была женщина; между ней и молодым человеком происходило объяснение в любви, довольно рискованное… В одну секунду кровь бросилась Шарлю в голову, глаза его страшно раскрылись, губы задрожали… Доктор хотел увести его.
– Нет, доктор, ведь я не сумасшедший больше, клянусь вам, я не сумасшедший!
Страшная дрожь потрясла все его тело… Доктор хотел взять его на руки и унести; но Шарль уцепился руками за скамейку и могучим усилием плеч освободившись от объятий доктора и выпрямляясь во весь рост, почти высунувшись из ложи, при всеобщем удивлении, он крикнул, указывая пальцем на актрису:
– Голос… голос изменницы!..
Когда Шарля схватили, доктор услышал позади себя: – смотрите! это бедный Демальи! – Говорили, что он выздоровел… Он, вероятно, не знал, что его жена спустилась, из театра Gymnase, сюда?
Пришлось унести Шарля на руках. Он защищался ногами, руками и зубами, рвался, кусался и бился. В карете принуждены были его связать. Когда приехали в Шарантон, никакие самые сильные средства, начиная с кровопускания и кончая ужасной полосой до красна накаленного железа, прикладываемого к затылку, не помогли против овладевшего им приступа бешенства, против жажды разрушения, заставлявшей его обращать в мелкие куски все, что попадалось под руку.
За этим долгим и ужасным припадком последовал полный упадок сил. И несмотря на страшную слабость и истощение безумца, по временам у него все еще вырывались крики бешенства. Наконец, Шарль был не в состоянии произнести ни одного слова. Он не мог сделать движения, по которому можно было бы заключить, что он понимает слова других. Лицо его подергивалось судорогой, глаза были устремлены в одну точку и ничего не выражали, все тело было покрыто ссадинами; пульс слабый и медленный. Начиналась предсмертная дремота. Шарль Демальи умирал, освобождался от мучений!.. Но случилось чудо, чудо, заключавшееся в том, что он вдруг проснулся от своего сна и проснулся живой, он почувствовал жажду… Несчастный! он забыл слова, которыми выражают желание!
