Поезд на Мармион покинул Бостон в четыре часа дня, и лихорадочно устремился в сторону южного мыса. Постепенно удлинялись тени в каменистых пастбищах, а косые лучи заката золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса, и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля несла на себе печать последних дней лета, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Бэзил Рэнсом, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золотарника, росшего у основания плотин, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь не было золотых полей пшеницы – только тут и там встречались разбросанные снопы сена. Пейзаж можно было бы назвать жалким, если бы не нежность плавных линий горизонта, и мягкий воздух, который иногда сменялся летним туманом, и пустынные бухты, в которых августовским утром вода искрилась голубизной. Рэнсом не раз слышал, что Мыс Кейп в народе именовался не иначе как «массачусетской Италией». Рэнсом также знал, что это место называли Сонный Мыс, Бледный Мыс, Мыс-Без-Штормов и, наконец, Мыс Вечного Спокойствия. Он знал, что бостонцы души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Учитывая всю ту нервозность, которая сопутствовала им на пути вверх по карьерной лестнице, никто из них не жаждал сильных эмоций вдали от города. Всё, что было нужно – это праздная, размеренная жизнь и возлежание в гамаке подальше от докучливой толпы. Рэнсом смог убедиться в том, что в Мармионе не было никакой толпы, как только прибыл туда. Определённое оживление наблюдалось лишь в ожидании редкого транспорта, которое выражалось в продолжительном стоянии за пределами маленькой, одинокой, похожей на хибару станции, настолько далёкой от деревни, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль песчаной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только пустые поля по обе стороны. Шесть или семь мужчин в пыльниках с мешками и сумками погрузили себя в одинокий хлипкий экипаж. Рэнсом понял, что его ожидает, когда жующий жвачку проводник – тощий шаркающий мужчина с длинной шеей и пучком волос на подбородке, заявил, что если он хочет прибыть в отель до наступления сумерек, ему следует поторопиться. Чемодан его был весьма ненадёжно прикреплён к задней части экипажа. «Что ж, я рискну», – только и сказал мрачный водитель, когда Рэнсом высказался против столь шаткого положения своего багажа. Было что-то неуловимо южное в этом фатализме. Должно быть, мисс Ченселлор и Верена Таррант, наконец, успокоились бы, если бы сумели проникнуться духом этого места – подумал Рэнсом.
Он очень рассчитывал на это, пока брёл пешком – единственный из всех сошедших с поезда – вслед за перегруженным экипажем. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой на природе. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: две молодые женщины, представлявшие здесь, в Мармионе, единственный соответствующий его статусу круг общения, должно быть, регулярно ездили в подобные места ради отдыха. Груз тех заблуждений, с которыми им ещё предстояло бороться, должен был здесь казаться легче, чем в Бостоне. Пылкий молодой человек наивно полагал, что все свои взгляды они оставят в городе. Ему нравился едва уловимый аромат земли, свежие и такие приятные дуновения ветра поджидали его на изгибах дороги. По пути ему встречался то лесок из прямоствольных деревьев, хранящий в себе частицу закатного огня, то старый и слегка скособоченный обшитый гонтом дом, взиравший на него с крутого вала, с высоты деревянных ступеней. Он внезапно понял, насколько устал в Нью-Йорке, день за днём без отдыха выполняя повторяющийся ритуал перемещений по огромному, способному свести с ума городу. Теперь он чувствовал себя обновлённым, потому что ощутил истинный вкус природы.
Он закурил в офисе отеля – маленькой комнатке справа от входа, где конторская книга, покоившаяся на маленьком, совершенно голом столе и скупо озаглавленная как «журнал», вела отвратительно публичную жизнь – страницы её становились достоянием общественности ещё до того как были исписаны. Как Рэнсом понял на следующий день, местные жители часто попросту отдыхали в этой комнате. Они придвигали стулья к стене, изредка перебрасывались словечком-другим и, вероятно, смотрели в окно, если только в Мармионе было хоть что-то, на что стоило посмотреть. Иногда один из них вставал, подходил к столу и, упираясь локтями, сутулил покатые плечи. В пятидесятый раз он просматривал перелистываемые ветром страницы с записями, где имена следовали одно за другим с большими интервалами. Остальные наблюдали за всеми этими действиями – или, притихнув, пристально рассматривали очередного «гостя», который входил в комнату с видом человека, осознавшего полную безответственность хозяев гостиницы и не нашедшего кому пожаловаться, кроме деревенских философов. Сказать по правде, гостиница управлялась какими-то невидимыми, иллюзорными силами. Цитаделью этих сил была столовая, которую держали закрытой всё время, за исключением нескольких священных часов. По традиции, попечительские функции по отношению к заслуженному и истрёпанному журналу осуществлял «мальчик». Но когда его услуги были необходимы, как правило, выяснялось, что «мальчик» ушёл порыбачить или только что вышел. Не считая надменной официантки, которая, как упоминалась выше, подавала Рэнсому обед, и появлялась из своего таинственного уединения только в определённые часы, этот неуловимый молодой человек был единственной персоной, которая в гостинице представляла штат. Закутанные в шали и платки взволнованные квартирантки, сидящие в креслах-качалках общей комнаты, не раз ожидали его с таким нетерпением, будто он был доктором; другие периодически выглядывали из окон или через заднюю дверь, надеясь, что смогут увидеть его, если он где-то поблизости. Иногда люди шли к двери в столовую и робко дёргали её в тщетной надежде, что она поддастся. Затем, пристыженные и оскорблённые, возвращались к своим товарищам. Некоторые из них даже осмеливались выразить нелестное мнение об отеле.
Рэнсома, однако, качество отеля не очень волновало. Он приехал в Мармион по другой причине. И, наконец, оказавшись здесь, он не совсем понимал, что делать дальше. Его путь теперь представлялся далеко не таким лёгким, как казался ночью, когда уставший от городской суеты, жаждущий отдыха, он решился сесть на утренний поезд до Бостона, а потом на ещё один – до Баззард Бэй. Отель и в самом деле оказался неказистым. Постояльцев было немного, и все они переместились либо на небольшую площадку перед отелем, либо в неухоженный дворик, который располагался между зданием и дорогой и далее терялся в кромешной тьме. Именно это место, тронутое тусклым светом в двух-трёх местах, оказалось единственным доступным Рэнсому развлечением. Оно было пронизано чудным, чистым, землистым запахом, который в Новой Англии, бывало, парил в ночном воздухе. Рэнсом подумал про себя, что место это могло показаться слегка скучным для человека, который явился сюда не для того, для чего пришёл он. А он пришёл, чтобы завладеть Вереной Таррант. Недружелюбный отель, в котором было принято рано отходить ко сну (Рэнсом терпеть не мог такие порядки) не имел отношения к этой цели. Но один из жильцов, у которого он наводил справки, сказал ему, что деревня находится совсем рядом.
Теперь Бэзил шел вдоль дороги, под звёздами, и курил хорошую сигару, которая сейчас составляла его единственную роскошь. Он размышлял о том, что будет невероятно трудно начать наступление этой ночью. Он должен дать бостонцам немного времени, прежде чем они узнают о его появлении на сцене. Он считал вполне вероятным, что они могут быть подвержены этой мерзкой привычке ложиться спать в одно время с обитателями курятника. Он был уверен, что Олив готова делать так, только чтобы насолить ему. Она бы с удовольствием укладывала Верену спать в неуместные часы, только чтобы лишить его вечеров в её компании. Он прошёл некоторое расстояние, так и не встретив ни души. Он наслаждался величественным светом звёзд, покоем, пронзительной песней сверчков, которая, казалось, заставляла смутные очертания проплывающей мимо страны пульсировать перед ним. Ему казалось, будто он принял ванну из свежести после длительного напряжения двух последних лет, и особенно последних душных недель в Нью-Йорке. На исходе десяти минут (он прогуливался очень неторопливо) перед ним начал вырисовываться расплывчатый силуэт. Скоро стало ясно, что это женщина. Она, по всей видимости, тоже прогуливалась без всякой цели, либо только для того, чтобы полюбоваться звёздами. Потом она на мгновение замерла и обернулась, ожидая его приближения. Он подошёл ближе, и взгляды их встретились. Она была стройной и невысокой. Он разглядел её голову и лицо, заметил подстриженные волосы и почувствовал, что он уже видел её раньше. Он заметил, что она повернулась к нему как будто в знак приветствия. Его охватила уверенность, что он уже видел её где-то, и пока она не успела уйти, остановился, глядя на неё. Она заметила его замешательство, остановилась тоже, и некоторое время они стояли почти лицом к лицу в темноте.
