– Он нравится мне – я не могу этого отрицать – он мне очень нравится. Но я не хочу выходить за него, так как не хочу разделять его лживые взгляды. Но он нравится мне больше, чем любой мужчина, которого я когда-либо знала.
Разговоры, подобные тому, отрывок которого я только что привёл, повторялись довольно часто в течение нескольких дней. Так она пыталась сказать, что в жизни её настал серьёзный кризис, а это значило, что она тоже подвластна страстям. У Олив были свои подозрения и страхи. Но теперь она понимала, насколько пустыми они были, насколько эта ситуация отличалась от тех «фаз», которые она наблюдала раньше. Она была рада, что Верена решила быть честной, это давало ей возможность держаться. Она больше не хотела терпеливо сносить визиты красивых и бесстыдных молодых мужчин, прикрываясь тем, что только так можно обратить их в свою веру. Теперь она держалась твёрдо. После потрясения, вызванного приездом Рэнсома, она решила, что он не должен обнаружить её в бессловесной покорности. Верена сказала ей, что она должна проявить стойкость и спасти её. И вряд ли стоило опасаться, что Олив откажется от этой миссии.
– Он нравится мне, нравится. Но я пытаюсь ненавидеть...
– Ты пытаешься ненавидеть его! – бросила Олив.
– Нет, я хочу ненавидеть лишь свои чувства. Я хочу, чтобы ты открыла мне все причины, по которым я должна их ненавидеть – ведь многие из них важны. Не дай мне упустить ничего! И не бойся, если я окажусь неблагодарной.
Это была одна из речей, которые Верена произносила во время обсуждения ужасной проблемы, и, надо признаться, таких речей она произнесла великое множество. Удивительнее всего было то, что она снова и снова выступала против спасения бегством. Она говорила, что так проявляется гордость: что ей было стыдно после того, как она сбежала из Нью-Йорка. Такая забота о моральной репутации была для Верены внове, поскольку она никогда не позволяла опасности вырасти до столь угрожающих размеров, хоть и не раз говорила об обязанности смотреть в лицо вызовам и опасностям жизни. Не в её привычках было думать о гордости, и когда Олив заметила это за ней, то поняла, что самое ужасное, зловещее и роковое в этой ситуации – как раз то, что Верена, впервые за всю историю их священной дружбы, не была искренна. Она не была честна, когда просила защиты от мистера Рэнсома, когда призвала её следить за тем, чтобы в ней сохранилось всё значимое и достойное. Олив не позволяла себе думать, будто она всего лишь притворяется и, замаливая свою измену, делает ситуацию ещё более отвратительной. Ей пришлось признать, что эта измена была вынужденной, что Верена, прежде всего, предала саму себя, думая, что хочет быть спасённой. Её слова о гордости не были правдой, как и её предлог, касавшийся мисс Бёрдси: как будто доктор Пренс не могла справиться сама, как будто она не была бы рада выпроводить их отсюда! Олив к тому моменту поняла, что доктор Пренс ни в коей мере не разделяет их взглядов – она была сосредоточена исключительно на вопросах физиологии и своей профессии. Она бы никогда не пригласила её, если бы знала это с самого начала – учитывая её холодное равнодушие ко всем их дискуссиям, чтениям и репетициям, её постоянные походы на рыбалку и занятия ботаникой. Она была весьма ограниченной, но, похоже, была лучше всех осведомлена о специфическом состоянии здоровья мисс Бёрдси. Надо признать, её присутствие было утешением в те минуты, когда начинало казаться, что жизненные силы достойной старой леди вскоре совершенно иссякнут.
– Правда в том, что это должно было случиться рано или поздно, и пройти через это будет большим облегчением. Он полна решимости, и если битва не свершится сегодня, мы должны будем сразиться завтра. Я не вижу причин, по которым нынешнее время можно считать неудачным. Моя лекция в Мьюзик Холле уже подготовлена, и мне больше нечем заняться. Так что я могу посвятить всю себя этому поединку. Это требует огромных сил, ты должна признать, ведь тебе известно, как хорошо он умеет говорить. Если нам придётся покинуть это место завтра, он поедет за нами. Он последует за нами куда угодно. Некоторое время назад мы могли сбежать от него, потому как, по его словам, у него не было средств. Теперь их стало не намного больше, но ему хватит, чтобы оплатить дорогу. Он так воодушевлён тем, что редактор «Рэйшнл Ревью» одобрил его статью, он даже уверен, что в будущем перо станет для него источником средств к существованию.
Так говорила Верена после трёхдневного пребывания Бэзила в Мармионе, и когда она сказала это, собеседница прервала её, воскликнув:
– Так вот как он предлагает обеспечивать тебя? Пером?
– О да. Естественно, он не отрицает, что мы будем ужасно бедны.
– И такое видение литературной карьеры основано на статье, которая ещё даже не увидела свет? Я не представляю, как мужчина, – каким бы красавцем он ни был, – может сближаться с женщиной, имея столь шаткое положение в жизни.
– Он говорит, что ещё три месяца назад ему бы стало стыдно. Именно поэтому в Нью-Йорке он не стал противиться моему отъезду. Но потом пришли перемены; его настроение полностью переменилось в течение какой-то недели, и всё из-за письма редактора. Это было удивительно лестное письмо. Он говорит, что теперь верит в своё будущее. Теперь он уверен, что его ждёт признание, слава и достижения, не великие, возможно, но позволяющие сделать жизнь сносной. Он не считает жизнь приятной. Такова, по его мнению, природа вещей. Но один из лучших поступков, которые может совершить мужчина в жизни, – это позаботиться о женщине, которая нравится ему и которая будет рядом с ним.
– Разве он не мог выбрать кого-нибудь другого из миллионов представительниц женского пола? – застонала Олив. – Почему ему надобно добиваться именно тебя, когда всё, что он о тебе знает, против этого?
– Я задала ему этот вопрос, но он ответил только, что в таких делах не может быть разумных объяснений. Он полюбил меня в тот первый вечер у мисс Бёрдси. Что ж, теперь ты видишь, что у твоего мистического предчувствия были основания. Кажется, я понравилась ему больше, чем кто-либо до сих пор.
Олив бросилась на диван, зарылась лицом в подушки, отчаянно расшвыряв их, и застонала. Он не любил Верену, никогда не любил, это ненависть к их общему делу заставила его притворяться. Он хотел причинить ей боль, и сделал это наиболее ужасным способом. Он не любил её, он ненавидел её, он хотел унизить её, сломить – и, если бы она послушала его, то непременно бы в этом убедилась. Это случилось, потому что он познал волшебную силу её голоса и с самого первого момента хотел уничтожить этот дар. Не нежность двигала им – а дьявольская злоба; нежность не способна требовать таких жертв, какие не постеснялся потребовать он – совершить вероломство, богохульство, отказавшись от работы, от устремлений, к которым было расположено её сердце, обмануть её юные годы, её святые и чистые намерения. Олив не стала говорить о себе, не стала упоминать свою личную потерю, их омрачённый распрей союз. Она только продолжала говорить об отречении от их идеалов, об отказе Верены делать то, что она клялась делать, о страхе увидеть её блестящую карьеру погребённой во тьме и слезах, о радости, которая наполнит всех её соперников, когда они найдут лишнее подтверждение изменчивости женской натуры. Этот мужчина всего лишь хотел поиграть с ней, и она сама упала перед ним на колени. Самый же страстный протест Олив заключался в том, что отказ от их общего дела перечеркнёт почти столетнюю историю борьбы женщин за независимость. В те ужасные дни она не говорила много. У неё бывали длительные периоды бессильной, напряжённой злобы, красноречивого молчания, изредка прерываемого эмоциональными мольбами. Верена же говорила всё время, Верена находилась в необычном для себя состоянии, и, как любой мог видеть, в состоянии неестественном. Если она, как решила Олив, изменяла себе, её притворство было очень убедительным. Если она пыталась показаться Олив беспристрастной, хладнокровной и рассудительной по отношению к Бэзилу Рэнсому, жаждущей всего лишь понять, в качестве морального испытания, насколько далеко, как влюблённый, он может затронуть её существо – то пыталась пропустить эту ложь через своё воображение. Она снова и снова настаивала на том, что она будет в отчаянии, если потерпит поражение, и находила весомые аргументы, которые заставляли её держаться за свою судьбу, даже если приходится терпеть лишения. Она была разговорчива, велеречива и возбуждена. Она не оставляла попыток убедить подругу в собственной беспристрастности и независимости.
Трудно представить ситуацию более странную, чем та, в которой оказалась эта выдающаяся молодая женщина. Всё настолько сильно зависело от Верены, что я уже отчаялся описать читателю происходящее в красках реальности. Чтобы понять это, следует принимать во внимание её особую естественную, врождённую честность, её привычку обсуждать вопросы, чувства и мораль, образование, полученное в атмосфере лекционных залов и «сеансов», её фамильярность, вооружённую целой энциклопедией эмоций, загадки её духовной жизни. Она научилась дышать и двигаться в разреженном воздухе, и она бы выучила китайский язык, если бы успех её жизни зависел от этого. Но ни та грубая культура, в которой она воспитывалась, ни даже самые восхитительные трюки, которые ей доводилось видеть, не стали частью её естества, её внутренних привычек. Если что-то и являлось частью её натуры, то это выдающаяся искренность, с которой она могла пожертвовать собой, пойти на всё, чтобы удовлетворить человека, который нуждался в ней. Олив, как мы знаем, уже сделала вывод, что не было человека, менее одержимого собственной гордостью, и хотя Верена именно её указывала как причину, по которой они оставались в Мармионе, стоило признать, что она не слишком стремилась к согласию с самой собой. Олив вложила всю себя в развитие таланта Верены. Но я боюсь даже предположить, как в своих уединённых размышлениях она могла бы оценить последствия взращённого ею же самой красноречия. Считала ли она, что теперь Верена пытается переиграть её, орудуя её же словами? Лицезрела ли она роковой эффект стремления на всё отыскать ответ? Состояние Олив в эти ужасные недели вполне можно понять, ведь для неё всё происходящее было настоящим несчастьем. Она не ела и не спала, она едва могла говорить, чтобы не расплакаться, она чувствовала, что совсем сбита с толку. Она помнила то великодушие, с которым отказалась позапрошлой зимой принять клятву вечного девичества. Она отвергла это испытание, потому что посчитала его слишком жестоким. А ведь эту клятву в один прекрасный час пожелала дать сама Верена. Она раскаивалась в этом с чувством горечи и гнева. Она спрашивала себя в отчаянии: прими она тогда эту клятву, осмелилась бы она после того, что произошло, напомнить об этом? Если бы она имела власть сказать: «Я не отпущу тебя – у меня есть твоё клятвенное слово!» – Верена бы осталась с ней и не посмела ослушаться. Но магии в её душе уже не оставалось, сладость их дружбы, как и вера в эффективность их деятельности, покинули её. Она снова и снова повторяла, что Верена разительно изменилась с тех пор как после утра, проведённого с мистером Рэнсомом в Нью-Йорке, вернулась к ней и умоляла поскорее покинуть город. Она была уязвлена и возмущена, но какое-то время не происходило ничего, если не считать обмена письмами, о котором она знала, и который заставил её с непростительной терпимостью подчиниться. Верена без зазрения совести позволила этому случиться. Она снова и снова подтверждала это и, так же яростно, как и в первый раз, настаивала на том, что это непременно должно было произойти, что это пробудило её. Она была уверена, что он нравится ей, что это правильно, что это единственный путь. Только так можно было найти то, что она называла истинным решением, имея в виду успокоение. Верена никогда не упускала возможности заявить о том, что больше всего на свете она желает доказать то, что с самого начала представляла себе Олив: что женщина способна жить во имя великой, живой, искупающей идеи, без поддержки мужчины. До конца жизни выступать против косных предрассудков, от которых происходят все беды, будто самопровозглашённое верховенство мужчин в обществе и в семье, было необходимостью,– вот что как никогда вдохновляло её в условиях того кризиса, в котором они оказались.
