Мосье Валумба с родичами поднялся к нам в один из вечеров, когда мадам Роза была в очередной отключке и с тупым видом сидела в кресле. Они все были полуголые и выкрашенные в разные цвета, а лица размалеваны как не поймешь что, чтобы устрашить демонов, которых африканские рабочие привозят с собой во Францию. Двое из них уселись на пол с барабанами в руках, а трое остальных пустились вокруг мадам Розы в пляс. Мосье Валумба играл на каком-то совсем особенном музыкальном инструменте, и всю ночь у нас творилось такое, что лучше и впрямь в Бельвиле не увидишь. Но все оказалось попусту, потому что на евреев это не действует, и мосье Валумба объяснил нам, что тут дело в религии. Он считал, что религия мадам Розы противится и делает ее недоступной для излечения. Меня это здорово удивило, потому что мадам Роза уже настолько развалилась, что религии просто некуда было приткнуться.
Если хотите знать мое мнение, то начиная с какого-то момента даже евреи – уже не евреи, до того они превращаются в ничто. Не знаю, понятно ли я говорю, но это неважно, потому что если б все было понятно, то наверняка стало бы еще паскудней.
Постепенно братья мосье Валумбы начали отчаиваться, потому что мадам Розе в ее состоянии было наплевать на все, и мосье Валумба объяснил мне, что злые духи закупорили в ней все входы и выходы и усилия врачевателей ее не достигают. Мы все уселись вокруг старухи на пол и вкусили минуту передышки, потому что в Африке племена куда многочисленней, чем в Бельвиле, и люди могут работать над изгнанием злых духов посменно, как на заводах Рено. Мосье Валумба принес крепких напитков и яиц, и мы подкрепились вокруг мадам Розы, у которой был такой взгляд, словно она его потеряла и повсюду ищет.
Пока мы перекусывали, мосье Валумба объяснил, что на его родине куда проще почитать стариков и заботиться о них, чтобы облегчить им остаток жизни, чем в таком большом городе, как Париж, в котором тыщи улиц, этажей и всяких дыр, где про них забывают, а использовать армию, чтобы разыскивать их повсюду, где только можно, не годится, потому что у армии главная забота – молодежь. Если б она переключилась вдруг на заботу о стариках, то перестала бы быть французской армией. Он сказал мне, что в здешних городах и деревнях стариковских нор, наверное, десятки тыщ, но в этом вопросе тут полное невежество, потому что исследованиями заняться некому. На старика или старуху в такой великой и прекрасной стране, как Франция, просто жалко смотреть, а у людей и без того печалей хватает. Старики и старухи здесь ни на что уже не годны и не имеют общественной ценности, так что их просто оставляют жить. В Африке живут племенами, и в любом племени на стариков огромный спрос ввиду тех услуг, которые они могут оказать тебе после того, как умрут. Во Франции вместо племен сплошной эгоизм. Мосье Валумба говорил, что во Франции племена полностью разогнали, оттого-то и появляются вооруженные банды, которые тесно сплачиваются, пытаясь возродить что-то в этом роде. Мосье Валумба говорил, что молодые очень нуждаются в племени, потому что без него они становятся как капля в море и от этого звереют. Мосье Валумба говорил, что все в мире становится большим, что меньше чем на тыщи и считать нет смысла. Потому-то всякие старички и старушонки, которые не могут создать вооруженную банду, чтобы существовать, исчезают из поля зрения, не оставив адреса, и неслышно живут в своих пыльных норах. Никто и не подозревает об их существовании, особенно когда они ютятся в чердачных каморках для прислуги без лифта и не могут заявить о себе криками, потому что слишком для этого слабы. Мосье Валумба говорил, что пришлось бы вывезти из Африки целую уйму иностранных рабочих, чтобы те по утрам в шесть часов ежедневно разыскивали стариков и забирали бы тех, кто уже начал попахивать, потому что никто никогда не проверит, жив ли еще старик или старуха, и все выясняется только тогда, когда консьержке говорят, что на лестнице дурно пахнет.
Мосье Валумба говорит очень складно и всегда так, будто он главный. Лицо у него покрыто шрамами, и эти знаки отличия позволяют ему пользоваться в племени большим уважением и говорить со всей ответственностью. Он все еще живет в Бельвиле, и когда-нибудь я его навещу.
Он показал мне одну очень полезную для мадам Розы штуковину, чтобы отличать еще живого человека от совсем мертвого. Для этого он поднялся, взял на комоде зеркало и приставил его к губам мадам Розы, и зеркало в том месте, где она на него дышала, затуманилось. По-другому никак было не распознать, дышит ли она, поскольку ее легкие просто не могли поднимать такой вес. Эта штука позволяет отличать живых от прочих. Мосье Валумба говорит, это первое, что надо делать по утрам со старыми людьми, которых порой находят в каморках для прислуги без лифта, чтобы узнать, действительно ли они всего лишь жертвы маразма или уже мертвы на все сто. Если зеркало мутнеет, то, значит, они еще дышат и не надо их вышвыривать вон.
Я спросил у мосье Валумбы, нельзя ли отправить мадам Розу в Африку, в его племя, чтобы она пользовалась там вместе с другими стариками тамошними преимуществами содержания. Мосье Валумба долго смеялся, показывая свои очень белые зубы, и его братья по племени мусорщиков тоже долго смеялись, они поговорили промеж себя на своем языке, а потом сказали мне, что жизнь не так проста, потому что требует билетов на самолет, денег и разрешений, и придется уж мне самому заботиться о мадам Розе, пока не наступит смерть. В эту минуту в лице мадам Розы обозначилось разумное начало, и братья мосье Валумбы по расе повскакали и принялись отплясывать вокруг старухи, стуча в барабаны и горланя так, что и мертвый проснется, а это запрещается делать после десяти часов вечера по причине общественного порядка и сна праведников, но французов в доме очень мало, и здесь они не такие грозные, как в других местах. Сам мосье Валумба схватил свой музыкальный инструмент, который я не могу вам описать, потому что он специальный, да и мы с Мойше в это включились, и все пустились плясать хороводом вокруг старухи, вопя заклинания, потому что она, похоже, начала подавать признаки и ее следовало подбодрить. Демонов удалось обратить в бегство, и мадам Роза обрела разум, но когда увидела вокруг себя полуголых негров с зелеными, белыми, синими и желтыми лицами, которые отплясывали вокруг нее, улюлюкая, как краснокожие, в то время как мосье Валумба наяривал на своем замечательном инструменте, она до того перепугалась, что принялась голосить: «На помощь, ко мне, спасите!» – и даже попыталась бежать и, только узнав меня и Мойше, успокоилась и обругала нас ублюдками и шлюхиным отродьем, что доказывало, что к ней вернулись все ее умственные способности. Все кинулись поздравлять друг дружку, и первый – мосье Валумба. Они посидели еще немножко, чтобы познакомиться поближе, и мадам Роза убедилась, что они вовсе не похожи на тех, кто избивает старых женщин в метро и вырывает у них сумочку. Голова у мадам Розы была все-таки не совсем в порядке, потому что она поблагодарила мосье Валумбу по-еврейски, который на этом языке называется идиш, но это не имело значения, потому что мосье Валумба хороший человек. Когда они ушли, мы с Мойше раздели мадам Розу с ног до головы и вымыли жавелевой водой, потому что во время отключки она делала под себя. Потом мы попудрили ей где надо детской присыпкой и водрузили назад в кресло, где она любила царить. Она попросила зеркало и навела красоту. Она прекрасно знала, что у нее бывают отключки, но старалась относиться к этому с чисто еврейским юмором и говорила, что во время отключек она по крайней мере не знает забот и хоть в чем-то имеет свою выгоду. Мойше отнес в лавку наши последние сбережения, и она немного постряпала, ничего не перепутав, и никто бы не сказал, что двумя часами раньше она была в полной отключке. Это как раз то, что доктор Кац по-медицински называет ремиссией.
После она вернулась в кресло, потому что всякое усилие давалось ей нелегко. Она отправила Мойше на кухню мыть посуду, а сама какое-то время обмахивалась японским веером и сидела, задумавшись, в своем кимоно.
– Поди-ка сюда, Момо.
– Что такое? Вы случайно не надумали снова туда?
– Нет, надеюсь, что нет, но если так будет продолжаться, они положат меня в больницу. Я не хочу. Мне шестьдесят семь лет…
– Шестьдесят девять.
– Ну, ладно, пусть будет шестьдесят восемь, ведь я не так стара, как кажусь. Так вот, слушай меня, Момо. Я не хочу ложиться в больницу. Они будут меня пытать.
– Мадам Роза, не говорите чепухи. Франция никогда никого не пытала, это вам не Алжир.
– Они будут насильно заставлять меня жить, Момо. В больницах всегда это делают, у них есть на это законы. Я не хочу жить дольше, чем необходимо, а это уже перестало быть необходимостью. Есть предел даже для евреев. Они заставят меня терпеть муки, чтобы помешать мне умереть, у них есть такая штука под названием «клятва Гиппократа», которая предназначена специально для этого. Они вынуждают тебя мучиться до самого конца и отказывают в праве умереть, не желая, чтобы у тебя была такая привилегия. Одного моего друга, который даже не был евреем, но в результате несчастного случая лишился и рук, и ног, они заставили мучиться в больнице еще десять лет, чтобы изучить его кровообращение. Момо, я не хочу жить только лишь потому, что это требуется медицине. Я знаю, что теряю разум, и не хочу годами пребывать в коме, чтобы приносить медицине славу. Поэтому, если до тебя дойдут орлеанские слухи насчет того, что меня вот-вот положат в больницу, ты попросишь своих приятелей сделать мне нужный укол и оттащить мои останки за город. В кусты, а не куда попало. Я была за городом после войны десять дней и никогда столько не дышала. Для моей астмы это куда лучше, чем город. Тридцать пять лет я предоставляла тело клиентам, а теперь не хочу отдавать его врачам. Обещаешь?
