– Хорошо, не волнуйтесь так, тут, возможно, произошла ошибка, – сказала мадам Роза, видя, что хмыря аж прямо трясет; его даже становилось жалко, если вспомнить, сколько всякого арабам и евреям уже довелось выстрадать вместе.
– Ну конечно же, произошла ошибка, о Господи, – воскликнул мосье Юсеф Кадир и был вынужден присесть – ноги уже отказывались его держать.
– Момо, принеси-ка мне бумаги, – велела мне мадам Роза.
Я выволок из-под кровати большой семейный чемодан. Поскольку я часто рылся в нем в поисках матери, никто лучше меня не разбирался в царившем там бардаке. Мадам Роза заносила детей шлюх, которых принимала на пансион, на такие клочки бумаги, где вообще ничего нельзя было разобрать, потому что соблюдение тайны ставилось у нас превыше всего, и заинтересованные лица могли спать спокойно. Никто не мог выдать их как матерей, занимающихся проституцией, чтобы их лишили родительских прав. Объявись какой-нибудь сводник, который захотел бы шантажировать этим женщин, чтобы отправить в Абиджан, он не нашел бы там ни одного ребенка, даже если бы провел специальное исследование.
Я протянул всю бухгалтерию мадам Розе, и та, послюнив палец, принялась искать, глядя сквозь очки.
– Вот, нашла, – торжествующе сказала она, ткнув пальцем в бумажку. – Седьмого октября пятьдесят шестого года с хвостиком.
– Как это «с хвостиком»? – жалобно проблеял мосье Юсеф Кадир.
– Для ровного счету. В тот день я приняла двух мальчиков, одного мусульманского вероисповедания, а другого – еврейского…
Она призадумалась, и лицо ее озарилось пониманием.
– Вон оно что, теперь все ясно! – с удовольствием объявила она. – Должно быть, я ошиблась, я ошиблась религией.
– Как-как? – встрепенулся мосье Юсеф Кадир, задетый за живое. – Как это?
– Видимо, я воспитала Мухаммеда как Мойше, а Мойше – как Мухаммеда, – пояснила мадам Роза. – Я приняла их в один день и перепутала. Маленький Мойше, настоящий, теперь живет в хорошей мусульманской семье в Марселе, где к нему прекрасно относятся. А вашего маленького Мухаммеда, присутствующего здесь, я воспитала евреем. Бармицвэ [15] и все прочее. Он всегда кушал кошерное, тут уж вы можете быть спокойны.
– То есть как он всегда кушал кошерное? – заблажил мосье Юсеф Кадир, который не в силах был даже подняться со стула, до того сокрушительной оказалась для него эта новость. – Мой сын Мухаммед всегда кушал кошерное? У него был бармицвэ? Моего сына Мухаммеда превратили в еврея?
– Я ошиблась в установлении личности, – продолжала объяснять мадам Роза. – Установить личность, знаете ли, тоже можно с ошибкой, не такое уж это бесспорное дело. А в трехлетнем карапузе не так уж много личности, даже если он обрезанный. Запуталась я в этих обрезанных и воспитала вашего маленького Мухаммеда настоящим маленьким евреем – тут уж вы можете быть спокойны. Да что тут говорить, бросают сына на одиннадцать лет, ни разу не навестив, а потом еще удивляются, что он перестал быть арабом…
– Но ведь мне было клинически невозможно! – простонал мосье Юсеф Кадир.
– Да что тут такого особенного, ну, был он арабом, теперь он немножко еврей, но это по-прежнему ваш сынишка, – сказала мадам Роза с доброй материнской улыбкой.
Хмырь встал. Возмущение, видно, придало ему сил, и он встал.
– Я хочу своего сына-араба! – проревел он. – Я не хочу сына-еврея!
– Но ведь это один и тот же, – ободряюще заметила мадам Роза.
– Он не тот же. Мне его окрестили!
– Тьфу, тьфу, тьфу! – расплевалась мадам Роза – всему ведь есть предел. – Да не крестили его, упаси нас от этого Господь. Мойше – настоящий маленький еврей. Мойше, ты ведь правда настоящий маленький еврей?
– Да, мадам Роза, – с готовностью ответил Мойше, которому на религию было наплевать точно так же, как и на отца с матерью.
Мосье Юсеф Кадир оглядел нас глазами, в которых метался ужас. Потом с отчаянием принялся притопывать ногой, словно отплясывал на месте какой-то танец.
– Я хочу, чтобы мне вернули моего сына в том же виде, в каком я его оставил! Я хочу сына в хорошем, арабском состоянии, а не в плохом, еврейском!
– Какая разница – арабы или евреи, у нас это не в счет, – заявила мадам Роза. – Если хотите сына, то и получайте его в том виде, в каком он есть. А то сначала вы убиваете мать малыша, после объявляете себя психическим, а потом устраиваете очередное представление, потому что ваш сын, видите ли, вырос евреем. Умерьте свой аппетит! Мойше, иди обними своего папеньку, даже если это его доконает, ведь это как-никак твой отец!
– Давай-давай, нечего отлынивать, – поддакнул я, потому что был чертовски доволен тем, что мне стало на четыре года больше.
Мойше сделал шаг к мосье Юсефу Кадиру, и тот сказал ужасную вещь для человека, который не знает, что он прав.
– Это не мой сын! – прокричал он. Тоже мне, трагедию устроил.
Он шагнул к двери, проявляя независимость своей воли. Вместо того чтобы выйти, как он ясно выказывал намерение, он сказал «ах», потом «ох», положил руку слева, где сердце, и рухнул на пол, словно ему больше нечего было сказать.
– Гляди-ка, чего это с ним? – спросила мадам Роза, обмахиваясь японским веером, потому что ничего другого делать не оставалось. – Что с ним такое? Надо посмотреть.
Никто не знал, умер ли он, или то было лишь на время, потому что он не подавал никаких признаков. Мы подождали, но он упорно отказывался шевелиться. Мадам Роза уже начинала паниковать, потому что меньше всего на свете нам была нужна полиция, которая если уж начнет, то никогда и не кончит. Она послала меня привести кого-нибудь, чтобы что-нибудь сделать, но я прекрасно видел, что мосье Кадир Юсеф совершенно мертв, – на лице его разливалось то великое спокойствие, какое нисходит на тех, кому уже не о чем беспокоиться. Я ущипнул мосье Юсефа Кадира там и сям и поднес ему к губам зеркало, но у него уже не было никаких проблем. Мойше, само собой, тут же сделал ноги, потому что всегда норовит сбежать, а я помчался к братьям Заом – сказать им, что у нас случился мертвец и его нужно вынести на лестницу, чтоб он умер не у нас. Братья пришли и положили его на площадку третьего этажа, под дверь мосье Шарметту, который, как француз с гарантированным происхождением, мог себе такое позволить.
Я все-таки снова спустился туда, сел рядом с мертвым мосье Юсефом Кадиром и побыл там не много, хотя мы уже ничего и не могли друг для друга сделать.
Нос у него был куда длиннее моего, но за свою жизнь нос всегда удлиняется.
Я порылся в его карманах, чтобы посмотреть, нет ли у него чего-нибудь на память, но у него была только пачка сигарет «Голуаз бле». Внутри еще оставалась одна, и я выкурил ее, сидя рядом с ним, потому что все остальные из этой пачки выкурил он, и это для меня кое-что значило – выкурить последнюю.
Я даже немного поревел. Мне это было приятно – вроде как у меня появился кто-то свой, кого я потерял. Потом я услышал полицейскую сирену и быстро слинял наверх, чтобы не наживать неприятностей.
Мадам Роза все еще тряслась от страха, и мне стало спокойней оттого, что я вижу ее в этом состоянии, а не в том, другом. Нам вообще здорово повезло. Иногда ее хватало лишь на два-три часа в день, и мосье Кадир Юсеф попал удачно.
Я был все еще ошарашен теми четырьмя годами, что свалились мне на голову, и не знал, какое мне теперь делать выражение на лице, я даже посмотрелся в зеркало. Это было самое важное событие в моей жизни – такое называют переворотом. Я не представлял, как себя теперь вести, – так бывает всегда, когда становишься другим. Я понимал, что уже не смогу думать, как раньше, но пока предпочитал вообще не думать.
– О Господи, – только и сказала мадам Роза, и мы постарались больше не разговаривать о случившемся, чтобы не бередить душу. Я сел на табуретку у нее в ногах и взял ее за руку с благодарностью за все то, что она сделала, чтобы я остался у нее. У нас с ней только и было на свете что она да я, и мы это как-никак отстояли. Лично я думаю, что когда живешь с кем-то очень уродливым, в конце концов начинаешь его любить еще и за то, что он уродливый. По-моему, больше всех нуждаются в ком-то самые что ни на есть уроды, и как раз с ними тебе может повезти больше всего. Теперь, когда я вспоминаю, я говорю себе, что мадам Роза была не такой уж и уродиной, у нее замечательные карие глаза, как у преданной собаки, просто не следовало воспринимать ее как женщину, потому что тут она, конечно, всегда оказывалась в проигрыше.
– Ты расстроился, Момо?
– Да нет, мадам Роза, я рад, что мне четырнадцать лет.
– Так оно и лучше. И потом, отец с психиатрическим прошлым – это далеко не то, что тебе нужно, ведь иногда такое передается по наследству.
– Это верно, мадам Роза, мне подфартило.
– И к тому же, знаешь ли, Айша проворачивала уйму этих дел, так что поди-ка разберись, кто там отец. Она заимела тебя мимоходом – крутилась как белка в колесе.
