Ознакомительная версия.
– Я работала в Идлугастадире. У Натана Кетильссона. Я ушла оттуда в 1827 году, как раз перед тем, как туда приехала Агнес. Она должна была занять мою должность экономки. Во всяком случае, так мне сказал Натан.
– Понятно. И что же ты хотела мне рассказать?
Каритас помедлила, словно пытаясь подобрать нужные слова.
– Видно, правду в старину говорили: пришла ко мне беда, да с моего двора.
– Не понимаю.
– Это из саги о Гисли сыне Кислого[13]. – Каритас быстро оглянулась на дверной проем, проверила, не идет ли кто. И добавила шепотом: – Он дал ей слово, а потом нарушил.
– Слово?
– Натан обещал Агнес мое место, сударь. Только перед тем, как она приехала, он решил, что экономкой станет Сигга.
Тоути растерялся. И продолжал стоять, рассеянно поглаживая перо, которое подарил ему Блёндаль, – оказывается, священник до сих пор держал его в руках.
– Сигга, преподобный, была совсем молода – лет пятнадцати или шестнадцати. Натан знал, что Агнес будет обидно оказаться в подчинении у соплячки.
– Боюсь, Каритас, я не понимаю, о чем ты ведешь речь. Почему Натан обещал Агнес должность, а потом отдал это место неопытной девушке вдвое моложе ее?
Каритас пожала плечами.
– Преподобный, вы были знакомы с Натаном?
– Нет, я ни разу с ним не встречался. Хотя, насколько я понимаю, в этой долине его знали многие. – Тоути улыбнулся. – Мне доводилось слышать довольно противоречивые мнения. Одни говорят, что он был хорошим лекарем, другие – что он был колдун.
Но Каритас не улыбнулась ему в ответ.
– Но ты уверена, что он обманул Агнес?
Мыском деревянного башмака женщина растерла в порошок соломину, валявшуюся на полу.
– Просто… здешний народ вовсю чернит Агнес, а мне это не по нраву.
Тоути поколебался.
– Каритас, к чему ты мне все это рассказываешь?
Женщина склонилась к нему.
– Я уехала из Идлугастадира, потому что не могла больше выносить Натана. Он… он играл с людьми. – Она наклонилась еще ниже, губы ее дрожали. – Мне казалось, это у него такая забава была. С ним я никогда не знала, на каком я свете. Говорит одно, а делает совсем другое. А уж когда я, бывало, отпрошусь в церковь… – Она искоса глянула на Тоути. – Преподобный, я добрая христианка и клянусь – никогда в жизни мне не доводилось слышать, чтобы человек изрыгал такое богохульство. – Каритас скорчила гримасу и вновь оглянулась на дверь. – Вы ведь не скажете Блёндалю, что говорили со мной?
– Конечно нет. Однако я не понимаю, чем может быть полезен для меня этот твой рассказ о Натане. Очевидно, что мнения о нем бытовали самые разные, но все-таки ни один человек, будь он даже безбожник и баламут, не заслуживает, чтобы его зарезали в собственной постели.
Каритас, казалось, опешила.
– Баламут? – переспросила она и одарила Тоути многозначительным взглядом. – Агнес что-нибудь говорила вам о Натане?
– Нет. Она его никогда не поминает.
– А Блёндаль что? – Женщина кивнула на господский дом.
– Пока что я не слышал о нем ничего, что было бы достойно доверия, – помимо суеверных россказней о том, что его назвали в честь Сатаны.
Каритас слабо усмехнулась.
– Да, так говорят. Блёндаль в любом случае не стал бы говорить о Натане дурно. Натан вылечил его жену.
– Я не знал, что она была больна.
– Смертельно больна. Блёндаль, само собой, заплатил Натану кучу денег, однако дело того стоило. Натан Кетильссон вернул жену Блёндаля от самых райских врат.
Тоути вдруг почувствовал злость. Он резко встал, отряхнул брюки от соломинок и пыли.
– Мне пора.
– Так вы не скажете Блёндалю, что я с вами говорила?
– Не скажу. – Тоути выдавил натужную улыбку. – Каритас, я желаю тебе всего лучшего. Да хранит тебя Господь.
– Преподобный, вы непременно должны расспросить Агнес про Натана. Мне кажется, эти двое знали друг друга лучше, чем самих себя.
Тоути обернулся к ней с порога, озадаченный этими словами.
– А ты сама не хотела бы навестить Агнес?
Каритас издала резкий смешок.
– Да Блёндаль за такое шкуру с меня спустит и на солнышке повесит. Да и, когда она прибыла в Идлугастадир, меня там уже не было. Я к тому времени была сыта всем этим по горло.
– Понимаю.
Секунду-две Тоути пристально глядел на женщину, а затем торопливо коснулся ладонью края шляпы.
– Благослови тебя Господь.
С этими словами он вышел из конюшни, чтобы привести со двора свою кобылку. Забравшись в седло, Тоути обернулся и помахал на прощание Каритас, которая так и стояла в дверях коровника. Она не стала махать в ответ.
* * *
Сенокос завершен, и все, кто трудился, стиснув зубы и не покладая рук, наконец откроют рты для угощения, выпивки и досужей болтовни. Я помогаю Маргрьет в кухне, варю баранину для гостей, которые уже начали прибывать на праздник в честь окончания страды. Для посторонних мыслей времени почти не остается. Хозяйских дочерей сейчас тут нет – их вместе с Кристин отправили на горную пустошь собирать ягоды и ягель, – и нам с Маргрьет приходится вдвоем готовить ячменное тесто, сбивать масло, кормить мужчин и вовремя убирать со двора просохшее белье, пока соседи не увидели нашего исподнего. Я даже удивилась, до чего мне не хватает девочек; по видимости, я успела привыкнуть к тому, как Лауга округляет глаза, точно сердитый теленок, а Стейна бродит за мной по пятам, словно тень.
– Я понимаю тебя, – сказала она, отправляясь в путь. – Мы похожи.
Я совсем не похожа на Стейну. Да, мы обе несчастны, но она совсем не такая, как я. В ее годы я трудилась в Гвюдрунарстадире, зарабатывая на пропитание тем, что присматривала за пятью хозяйскими детишками – худенькими и слабыми, как следы прилива на песке, – стряпала, убирала, прислуживала, едва не валясь с ног. И всегда была по уши изгваздана то в рассоле, то в молоке, то в саже, навозе или крови. Когда родился Индриди, самый младший из гвюдрунарстадирских детишек, я была рядом с его несчастной матерью, держала ее за руку и перерезала запутавшуюся пуповину. Что знает Стейна о жизни? В ее годы я была одна-одинешенька и по ночам дремала вполглаза, следя, чтобы охальник слуга, решив, что я заснула, не задрал мне юбку. Впрочем, он не всегда действовал скрытно. Как-то утром он поймал меня у ручья, заломил руки за спину и швырнул наземь, лицом в воду, и я не на шутку опасалась, что захлебнусь, покуда он возится с портками. Приходилось ли Стейне вот так извиваться под тяжестью мужского тела? Приходилось ли ей когда-нибудь выбирать, позволить ли, чтобы хозяин хутора задрал тебе юбки, а потом оказаться в немилости у его жены, которая станет сваливать на тебя самую черную работу, – или же ответить ему отказом и лишиться места и крова, скитаться в снегу и тумане, когда все двери перед тобой закрыты?
Индриди, малыш с жестким ершиком волос, которому я помогла появиться на свет, умер пару лет спустя после того, как я перерезала его пуповину. Он успел научиться говорить. Успел узнать, что такое голод. Что знает Стейна об умерших детях? Она не такая, как я. Ей ведом только ствол дерева жизни. Она никогда не видела его спутанных корней, оплетающих гробы и могильные камни.
Я покинула Гвюдрунарстадир после смерти Индриди, когда хозяин хутора, его жена и оставшиеся детишки исхудали с голода, словно щепки. Они расцеловали меня, дали с собой рекомендательное письмо и пару яиц на дорогу до Гилстаудира. Яйца я отдала двум светловолосым девочкам, которые встретились мне на пути.
Даже смешно. Подумать только, что эти круглолицые девчонки, бросавшие своему псу комья земли, чтобы он гонялся за ними, стали теперь моими тюремщицами в Корнсау.
Лауга разобиделась, когда Йоун объявил девочкам, что они отправятся на сбор ягод и пропустят праздник окончания сенокоса. Она превосходно умеет кукситься и этим отчасти похожа на Сиггу, только куда смышленее той. Йоун разговаривал с ней и Стейной прошлой ночью, когда думал, что я сплю.
– Ей, – сказал он, – суждено предстать перед Господом и держать ответ за свои злодеяния. Нашей семье следует продолжать жить, как жили. Мы должны уберечь вас от нее.
Он не хочет, чтобы девочки сострадали мне. Не хочет, чтобы мы чрезмерно сблизились, а потому отослал их подальше, едва только позволила погода. На время избавил их от меня.
Маргрьет говорит, что гости сегодня будут есть на свежем воздухе, потому что стоит погожее сентябрьское утро и всем нам не помешает насладиться солнышком, потому что скоро грянет зима. Трава в горах уже сделалась цвета вяленого мяса, и вечера пахнут рыбьим жиром, потому что опять приходится зажигать лампы. В Идлугастадире очень скоро выброшенные на берег водоросли подернет иней. Тюлени станут собираться на отрогах скал, уходящих в воду, и наблюдать за тем, как зима спускается с горы. Будут слышны крики и хлопанье кнутов, когда конные пастухи станут сгонять овец, а потом начнется забой скота.
– Привет всем жителям Корнсау! – доносится от входа на подворье, и Маргрьет встревоженно поднимает взгляд.
Ознакомительная версия.
