Ознакомительная версия.
Естественно, он помнит дедушку Игнация и вполне допускает, что эта улыбка на его лице через две недели после смерти выражала радость, что настал-таки долгожданный момент.
* * *
Из раздумий его вырвал голос Агнешки, которая тем временем вернулась к плите. Указывая на коробку с бутылками вина, она сострила:
– Вижу, ты побывал в пещере нашего Аладдина – пана Зигмунта. Молодец. Пора бы уже пригласить его к нам с женой. Хотелось бы наконец познакомиться и послушать. Джуниор уже почти здоров, как сам видишь. Все шарики поотрывал, зато у меня было время что-то приготовить. Сходи-ка в подвал и принеси елочные украшения. И гирлянду не забудь. Пора наряжать елку. Включи, пожалуйста, колядки. Уже четвертый час, а у нас в доме еще ни одной колядки не прозвучало. Хочу создать настроение. Можно и французские колядки, если хочешь…
Он подошел к проигрывателю и из стопки лежавших на полке пластинок достал свою любимую. И не польская, и не французская – подумал. Вообще без слов. Одна музыка. Зато какая! Маэстро Мантовани со своим оркестром. О том, что знаменитый оркестр под управлением Мантовани записал в пятьдесят седьмом году целый диск колядок, он узнал от молодого культпросветработника в одно из Рождеств в тюрьме, то ли в Тшебини, то ли в Бялоленке. С обеда до ужина тюремный радиоузел передавал мелодии мировых рождественских песнопений, коленд в непривычной для уха, классической аранжировке. Тогда он узнал интересную историю этого лонгплэя. Мантовани записывал его дважды. В первый раз в 1953 году – монофоническая запись на виниловой пластинке. Во второй раз – четыре года спустя, в Лондоне, когда появилась современная техника стереозаписи и стереовоспроизведения. Со стереовариантом на виниловой пластинке Мантовани попал в топ-лист, оставшись там на много лет, причем не только в предпраздничный период. Потом эту запись с виниловой пластинки, чуть-чуть подправив, перенесли на CD. Вот как раз компакт-диск и купил молодой работник культуры и просвещения во время поездки в Берлин и принес в студию, как он иронично называл маленькую комнатку в здании тюрьмы без окон с примитивным проигрывателем и парой микрофонов. Он решил, что хватит мучить людей колядками в исполнении ансамбля «Мазовше». Начальник тюрьмы, естественно, купить диск Мантовани не мог – бюджет польских тюрем позволяет приобретать только польских исполнителей, – так что пришлось парню принести свой из дома. Перед тем как пустить диск по тюремной радиосети, запись прослушал начальник, который о Мантовани никогда ничего не слышал и поэтому должен был убедиться, что пластинка не содержит ничего подрывного и не подтолкнет контингент к агрессивным действиям. Когда же начальник счел, что «это ведь почти как наш Шопен», выдал письменное (а то как же!) разрешение на воспроизведение по радиосети. Таким образом в то Рождество оркестр Мантовани проник через матюгальники на кухню, в прачечную, на прогулочный двор, но главное – в камеры.
– Откуда ты знал, Вин? – вздохнула Агнешка, когда раздались первые звуки. – На тебя можно положиться. Прекрасное исполнение…
Он подошел к Джуниору и взял малыша на руки. Тот сначала повырывался, потому что непременно хотел быть поближе к елочке, но, когда папа подошел с ним к стоявшей у плиты маме, успокоился. Музыка заполнила всё пространство. Они стояли рядом, малыш потянулся к маме, крепко обхватил ее за шею и прислонился своим личиком к ее лицу. Винсент поцеловал сына и обнял жену.
– Я люблю вас, – сказал он тихо.
В подвале он быстро нашел коробки с украшениями, но никак не мог найти сумку с лампочками. Он помнил, что в прошлом году обмотал проводом крестовину и уложил в голубую икеевскую сумку. Когда убирают такие вещи после праздников, обычные люди обычно не думают о том, что на следующий год клубок придется долго разматывать. Праздник Рождества через год для большинства – это как через тысячу лет. Но он как раз подумал. Тюрьма деформирует ход времени больше, чем все эти непонятные для него теории Эйнштейна, из которых он помнит лишь забавные анекдотцы о полете в космос одного из братьев-близнецов, который вернется на Землю через десяток-другой лет и будет моложе своего оставшегося на Земле брата. В тюрьме всё точно посчитано. Во всяком случае, именно так было у него. Другие тоже считали. Каждый по-своему. Те, кому повезло, на пальцах одной руки, те, кому повезло меньше, – на пальцах двух рук, но были и такие, кому и этого было мало. В школе жизни он прошел каждую из этих арифметик.
Рождественские сочельники до выхода на свободу считает каждый, даже такие атеисты, как он, потому что религиозный контекст празднования так называемого бдения накануне рождения Христа, как он заметил, это на самом деле всего лишь обросший мифами, легендами и волнующими ум и душу притчами предлог. Такой день, пусть хотя бы раз в году, людям очень нужен, потому что он их сближает, соединяет, скрепляет и в каком-то смысле облагораживает. Как никакой другой, он наполнен добротой, напоминает о самом главном в жизни человека: о любви, семье, единении. А в том, что это пресловутое рождественское бдение напоминает людям о Боге, он уверен не был. Лично он не знал никого, кто признался бы ему, что рад сочельнику потому, что хочет это время провести в бдении. Все-таки, наверное, главное – надежда, которую каждый год под конец декабря всем несет Церковь своим популистским обещанием: ты можешь хоть в хлеву родиться и все равно стать Богом.
Наряду с оставшимися до выхода на свободу Сочельниками, тщательно подсчитываются и другие события: еще восемь Пасх, пять дней рождения дочери или четыре дня рождения сына – у кого как. В тюрьме понятие «целых» от понятия «всего лишь» могут различаться на восемь лет или на один год. Как в одну, так и в другую сторону. На воле времени не хватает, на воле оно выскальзывает из-под контроля. В заключении его слишком много, и, наверное, поэтому его так точно считают. Вот почему на свободе сегодняшний Рождественский сочельник от того, что будет через год, отделяет вечность, а в тюрьме – только год. Чтобы убедиться, что время относительно, вовсе нет нужды посылать брата-близнеца в космос. Можно просто посадить его в тюрьму…
В конце концов нашлась эта намотанная на крестовину гирлянда с лампочками. Наверное, когда-то Агнешке понадобилась большая сумка для чего-то важного, и она взяла ее, а лампочки запихнула в глубь шкафа с черными папками-скоросшивателями. Вытаскивая крестовину, он, видимо, что-то задел, и одна из папок упала на каменный пол. Наклонился. Узнал перетянутую вдоль и поперек красной липкой лентой папку с материалами по своему делу. Еще бы не узнать: когда-то он сам обмотал ее крепкой лентой, какую используют на почте, чтобы обезопасить картонные коробки с тяжелыми посылками. На корешке написаны толстым фломастером его имя, фамилия, чуть ниже шифр и дата – «10.10.1991». Понятно, что здесь были не все бумаги по его делу, только те, которые он имел право получить после соответствующего запроса: только копии тех документов, которые он сам подписывал, а также показаний и других документов, связанных с членами его семьи: сестрой, братом, матерью, да и то при условии, что те дали на это согласие. Последние были, как правило, копиями писем и их перевод на польский язык, которые его мама, сестра и брат посылали куда только можно – и в Польше и во Франции, – чтобы выпросить для него оправдательный приговор или досрочное освобождение. Впрочем, безрезультатно, потому что свой срок он оттрубил от звонка до звонка.
Агнешка никогда не заглядывала в ту папку. В этом он был абсолютно уверен. И никогда не выказывала такого желания. Причем не из-за опасений, что может узнать о чем-то таком, что он от нее скрывает. Она считала, что каждый человек имеет право на тайну о своем прошлом, о том, что было «до нее». Ведь все равно она очень много знала о «том происшествии» из газет, найденных в архиве университетской библиотеки в Кракове. Действительно, ни о чем таком особенном или новом из папки она узнать не могла, потому что и так знала о нем гораздо больше, чем содержат все на свете самые секретные папки. Они никогда не разговаривали о «том происшествии». Просто она никогда не спрашивала. Честное слово, так никогда и не спросила. Но настал такой день, когда он сам захотел ей все рассказать.
* * *
Это было их первое лето вместе. И его первое лето на свободе после пятнадцати лет отсидки. Поехали на Мазуры. Самый бюджетный изо всех возможных летних отпусков. Палатка, два надувных матраса, два одеяла, два рюкзака, котелки, сковородка и несколько коробков туристических спичек. Их «первое паломничество в Гижицко[36]», как до сих пор Агнешка называет тот незабываемый отпуск. Однажды он проснулся среди ночи, почувствовав холод на спине. По крыше палатки барабанил дождь. Агнешка склонилась над ним, что-то доставая из их пожитков, а с ее волос капала вода. В ее руках оказались два бокала.
Ознакомительная версия.
