Не ей ли назначена миссис Манчини, спрашиваю я.
Женщина-врач заглядывает в планшетку. Раскрывает очки, напяливает их и снова смотрит, всё время повторяя:
– Миссис Манчини, миссис Манчини, миссис Манчини…
Рукой непрерывно выщёлкивает и отщёлкивает шариковую ручку.
Спрашиваю:
– Почему она всё время теряет вес?
Кожа вдоль просветов её причёски, кожа над и под ушами докторши так чиста и бела, как должна выглядеть и кожа в других её просветах. Если бы женщины знали, как воспринимаются их уши: этот упругий край из плоти, маленький оттенённый капюшончик сверху, все эти гладкие линии, спиралью влекущие в тугие тёмные внутренности, – да, пожалуй, большая часть женщин ходила бы со спущенными волосами.
– Миссис Манчини, – объясняет мне эта. – Нужна трубка для питания. Она чувствует голод, но забыла, что означает это чувство. Следовательно, не ест.
Спрашиваю:
– Ну, а сколько такая трубка будет стоить?
Медсестра зовёт по коридору:
– Пэйж?
Женщина-врач разглядывает меня, одетого в бриджи и камзол, в напудренный парик и башмаки с пряжками, спрашивает:
– И кто же вы такой?
Сестра зовёт:
– Мисс Маршалл?
Про мою работу тут слишком долго рассказывать.
– Я вроде как представитель трудового народа ранней колониальной Америки.
– Какой ещё? – спрашивает она.
– Ирландский наёмный слуга.
Она смотрит на меня молча, покачивая головой. Потом опускает взгляд на диаграмму.
– Либо мы поставим ей в желудок трубку, – говорит врач. – Либо она умрёт с голоду.
Заглядываю в тёмные тайны, сокрытые во внутренностях её уха, и спрашиваю – может, лучше рассмотрим ещё какие-нибудь варианты?
Вглубь по коридору стоит медсестра, и кричит, уперев в бока кулаки:
– Мисс Маршалл!
А врач вздрагивает. Поднимает указательный палец, чтобы я замолчал, и просит:
– Послушайте, – говорит. – Мне в самом деле нужно идти завершать обход. Давайте продолжим разговор в ваш следующий визит.
Потом оборачивается и проходит десять из двенадцати шагов к тому месту, где ждёт медсестра, и произносит:
– Сестра Гилмэн, – говорит она, её голос звучит напором и слова врезаются друг в друга. – Вы могли бы проявить малейшее уважение к моей персоне и назвать меня доктор Маршалл, – говорит. – Особенно в присутствии посетителя, – говорит. – Особенно если вы собрались орать через весь коридор. Это минимум вежливости, сестра Гилмэн, но я считаю, что его заслуживаю, и мне кажется, что если вы сами начнёте вести себя как профессионал, то обнаружите, что и другие вокруг совершенно точно проявят куда больше желания сотрудничать…
К тому времени, как я приношу газету из зала, мама уже спит. Её жуткие жёлтые руки скрещены на груди, пластиковый больничный браслет заварен на запястье.
В тот миг, когда Дэнни наклоняется, с него падает парик, приземляясь в грязь и лошадиный навоз, а почти две сотни японских туристов хихикают и толпятся спереди, чтобы заснять на видеоплёнку его бритую голову.
Говорю:
– Извини, – и лезу поднимать парик. Он уже не особо белый, к тому же воняет, – ведь, пожалуй, тысячи собак и цыплят отливают на этом месте каждый день.
Когда он нагнулся – галстук свесился ему на лицо, не давая смотреть.
– Братан, – просит Дэнни. – Скажи мне, что там творится?
Вот он я, трудовой народ ранней колониальной Америки.
Дурацкое дерьмо, которое мы делаем за деньги.
С краю городской площади за нами наблюдает Его Высочество Лорд Чарли, губернатор колонии, торчит со скрещенными руками и ногами, расставленными почти на десять футов друг от друга. Доярки таскают туда-сюда вёдра с молоком. Башмачники стучат молотками по башмакам. Кузнец всё время колотит вдали по одной и той же железяке, прикидываясь, как и все здесь, что не смотрит на Дэнни, стоящего раком посреди городской площади, снова запираемого в колодки.
– Меня поймали, когда жевал жвачку, братан, – сообщает Дэнни моим ногам.
В согнутом положении у него текут сопли, и он начинает хлюпать.
– Сто пудов, – говорит он, шмыгая носом. – Его Высочество на этот раз настучит городскому совету.
Верхняя деревянная половина колодок поворачивается, смыкаясь вокруг его шеи, и я осторожно пристраиваю её на место, стараясь не прищемить ему кожу. Говорю:
– Извини, братан, тут будет прохладненько.
Потом цепляю висячий замок. Потом выуживаю кусок тряпья из камзольного кармана.
Прозрачная маленькая капля болтается на кончике носа Дэнни, поэтому я прикладываю к нему тряпку и командую:
– Дуй, братан.
Дэнни выдувает длинную упрямую соплю, шлепок которой я чувствую сквозь тряпьё.
Тряпка немного дрянная и уже попользованная, но стоит мне предложить ему милый чистенький носовой платок – и я буду следующим в очереди на дисциплинарные меры. Здесь бессчётное число вещей, за которые могут натянуть.
На его затылке кто-то оставил фломастером надпись “Съешь меня”, ярко-красного цвета, поэтому вытряхиваю его говёный паричок и пытаюсь прикрыть им написанное, правда, парик весь напитался мерзкой коричневой воды, которая струйками сбегает по бритым бокам головы и капает с кончика его носа.
– Меня сто пудов отправят в изгнание, – говорит он, шмыгая носом.
Замерзая и начиная дрожать, Дэнни сообщает:
– Братан, там дует… Кажется, у меня сзади рубашка вылезла из бриджей.
Да, он прав, – а туристы снимают щель его задницы со всех ракурсов. Губернатор колонии таращится на это, а туристы не прекращают съёмку, пока я не хватаю обеими руками пояс Дэнни и не подтягиваю его вверх.
Дэнни рассказывает:
– Хорошая сторона того, что торчу в колодках – я здесь набрал уже три недели воздержания, – говорит. – Тут я по крайней мере не могу каждые полчаса бегать в уборную чтобы, ну, погонять.
А я советую:
– Осторожнее с этими реабилитациями, братан. Ты рискуешь взорваться.
Беру его левую руку и закрепляю её на месте, потом правую. Этим летом Дэнни столько времени проторчал в колодках, что у него на запястьях и шее остались белые кольца, на тех местах, которых никогда не достигал солнечный свет.
– В понедельник, – рассказывает Дэнни. – Я забыл снять часы.
Парик снова соскальзывает, мокро шлёпаясь в грязь. Галстук, намокший от соплей и дерьма, хлопает ему по лицу. Японцы хихикают, как будто мы здесь разыгрываем какую-то сценку.
Губернатор колонии продолжает пялиться на меня с Дэнни на предмет наших исторических несоответствий, чтобы добиться в городском совете изгнания нас в дикие пустоши: выпереть за городские ворота, чтобы дикари расстреляли стрелами и устроили резню нашим безработным жопам.
– Во вторник, – сообщает Дэнни моим башмакам. – Его Высочество заметил, что у меня на губах крем от обветривания.
С каждым разом, когда я поднимаю дебильный парик, он становится тяжелее. На этот раз вытряхиваю его об отворот башмака, прежде чем прикрыть им слова “Съешь меня”.
– Сегодня утром, – рассказывает Дэнни, шмыгая носом. Сплёвывает какую-то коричневую дрянь, натёкшую ему в рот. – Перед завтраком, послушница Лэндсон засекла меня, когда курил сигарету у молитвенного дома. А потом, когда я тут торчал, какой-то мелкий засранный четвероклассник стащил мой парик и написал мне на голове вот это дерьмо.
Вытираю сопливой тряпкой большую часть грязи у его рта и глаз.
Несколько чёрно-белых цыплят, – цыплят без глаз или на одной ноге, – деформированные цыплята притащились поклевать блестящие пряжки моих башмаков. Кузнец продолжает колотить по железу: два быстрых и три медленных удара, снова и снова, – становится ясно, что это ритм-секция из старой песни группы Radiohead, которая его прёт. Понятное дело, крышу ему сорвало от экстази.
Миниатюрная доярка, которую зовут, насколько помню, Урсула, ловит мой взгляд, и я болтаю у себя перед мотнёй кулаком, подаю ей универсальный знак языка жестов, “поработать рукой”. Вспыхнув под своей накрахмаленной белой шляпой, Урсула вытаскивает белую деликатесную ручку из кармана передника и показывает мне средний палец. Потом идёт весь день дрочить какой-то везучей корове. Такое, – плюс то, что мне известно: она разрешала королевскому коменданту себя полапать, потому что раз он дал мне понюхать пальцы.
Даже отсюда, даже сквозь запах лошадиного дерьма, можно учуять, как от неё дымом стелется аромат плана.
Они доят коров, сбивают масло, – сто пудов, доярки умеют великолепно работать рукой.
– Послушница Лэндсон сука, – утешаю Дэнни. – Парень-прислужник рассказывал, что подцепил от неё герпес жгучего типа.
Да-да, с девяти до пяти она янки-голубая-кровь, но каждому за глаза известно, что в Спрингбурге, где она ходила в школу, вся футбольная команда знала её под кличкой Ламприния Из Душевой.
На этот раз дрянной парик держится на месте. Губернатор колонии посылает нам сердитый взгляд и уходит в Таможенный дом. Туристы кочуют вдаль, в поисках новых кадров для съёмки. Начинается дождь.
