С конца XIX в. немецкие националисты грезили об образовании «Mitteleuropa» — подконтрольного Берлину межгосударственного политико-экономического союза в центре Европы, с Россией и другими славянскими государствами в качестве его сырьевого придатка или места для переселения избытка немецкого населения. Эти планы, которые рассматривались как ступень к превращению Германии в мировую сверхдержаву, толкали Берлин к развязыванию европейской войны{158}. По представлениям Пангерманской лиги образца уже августа 1914 г., в состав «Срединной Европы» помимо Австро-Венгрии и Германии, расширенной за счет французских и бельгийских земель, должны были также войти Болгария, Румыния, Нидерланды, Швейцария, Дания, Норвегия, Швеция и Финляндия. В глазах крупного русского военного аналитика последствия установления германского господства выглядели убийственно для Старого Света: «Победа Германии установила бы в Европе новый порядок вещей, — писал он царю в 1915 г. — …Настало бы господство грубой силы. Все нравственные устои, которые достались человечеству ценой многовековых усилий, — рухнули бы… побежденным европейским нациям пришлось бы жить под гнетом такой тяжкой зависимости, какой не существовало даже при татарском иге… обессиленная Европа была бы сдвинута с занимаемого ею первого места среди всех материков мира. Америка прежде других, Япония вслед за нею, а затем и вся гигантская по числу населения Азия стали бы на место, занимаемое ныне Европой»{159}. Современный отечественный исследователь верно указывает, что процесс сползания к общеевропейской войне в конечном счете сделал необратимым именно гегемонистские претензии Берлина в Старом Свете — «рывок Германии к господству с фатальной неизбежностью увлекал Европу в пропасть»{160}.
Начало боевых действий побудило немецкие правящие круги задуматься о конкретных целях Германии в войне. Одна из самых сдержанных, в смысле территориальных притязаний, «программ войны» была изложена в документе, который вышел из-под пера личного секретаря немецкого канцлера Т. фон Бетмана-Гольвег в начале сентября 1914 г.{161},[5] В направленных правительству петициях и резолюциях свои пожелания на тот же счет сформулировали крупнейшие немецкие промышленники и банкиры (Крупп, Ратенау, Стиннес, Тиссен, Гвиннер и др.), политические партии и другие общественно-политические объединения. Все эти программы, включая наиболее умеренные, были «очевидно агрессивными» — аннексионизм, констатируют исследователи, выступал главным рычагом, опираясь на который верхи немецкого общества стремились поддержать и упрочить свое внутриполитическое господство{162}. Весной 1915 г. националистические Центральный союз германских промышленников и несколько других союзов и лиг (сельских хозяев, мелких торговцев и др.) представили канцлеру соединенный меморандум с изложением целей войны для Германии, в основу которых была положена программа Пангерманской лиги. На многотысячном съезде немецкой интеллигенции, проведенном пангерманистами в июне 1915 г., был создан «Независимый комитет германского мира», который в дальнейшем выступал центром пропаганды аннексионистской политики. Культ милитаризма и военщины насаждался в Германии особенно масштабно и целеустремленно{163}.[6]
Позднее, стремясь подтолкнуть Россию к выходу из войны, Берлин через собственную печать и прогерманскую прессу третьих стран зондировал условия сепаратного мира, которые старался сделать возможно более умеренными с точки зрения своих притязаний и привлекательными для Петрограда. Но даже в этом случае, наряду с аннексией Германией Бельгии и Северной Франции, России предлагалось уступить ей часть Литвы и Курляндии в обмен на Буковину, Восточную Галицию, Молдавию, Армению (с выходом в Персидский залив) и право прохода российских судов через Дарданеллы.
Австро-Венгрию планировалось «вознаградить» всем Царством Польским[7], а также Сербией, Черногорией и большей частью Румынии (последними на правах протекторатов). Кроме того, «в виде репрессии против Англии», центральные державы намеревались взять под свой контроль Суэцкий канал, вернув остальную территорию Египта Турции{164}.
Установление своей гегемонии на Балканах являлось центральным пунктом внешней политики Австро-Венгрии, любой вариант разграничения сфер влияния с которой в этом регионе, считали в российском МИД еще с конца XIX в., был в принципе невозможен. С 1908 г., констатирует исследователь истории Дунайской монархии, ее отношения с Россией стали уже «откровенно враждебными: что бы одна сторона ни предлагала, другая рассматривала как часть скрыто либо очевидно враждебного себе плана»{165}. Тщетно взывал царь к «кузену Вилли» (к которому, к слову сказать, питал такую же устойчивую антипатию, как и его родители, Александр III и Мария Федоровна, ко всем Гогенцоллернам), призывая его воздействовать на Вену, дабы умерить ее территориальные притязания в ходе Балканских войн 1912–1913 гг. в «пороховом погребе» Европы. Германия, напротив, продолжала подталкивать своего союзника к политике захватов в духе призывов немецких публицистов к укреплению «верности Нибелунгов» и «дружной работе немцев обеих монархий на юго-востоке» Европы, дабы «цивилизовать» тамошних «полуварваров». Вбить клин между главными участниками Тройственного союза, таким образом, царская дипломатия не смогла, как не удалось это и Германии — применительно к взаимоотношениям России со странами Согласия. Следуя тактике лавирования и соблюдения баланса, Николай II и его министры параллельно поддерживали регулярные контакты с высшим французским и британским руководством, заверяя Париж в верности союзническим обязательствам, а Лондон — в готовности расширять и углублять наметившееся взаимопонимание и сотрудничество.
2. Курс на Антанту. «Увертюры» войны
Отказ Петербурга от бесхребетного «реагирующего» маневрирования между Англией и Германией и его окончательный переход к инициативному курсу на сближение с Францией и Великобританией связаны, главным образом, с именем Сазонова, убежденного сторонника Антанты, но, как подчеркивал он сам, «не зараженного» германофобией. Получив портфель министра иностранных дел в 1910 г., из-за тяжелой болезни к исполнению своих обязанностей он приступил лишь осенью следующего, 1911-го, скоро превратившись в одного из самых влиятельных членов правительства. Хотя сент-джеймский кабинет по-прежнему противился решению ключевой для Петербурга проблемы черноморских проливов в приемлемом для него духе (в ходе первой Балканской войны Великобритания, как и ранее, выступала за их нейтрализацию), и «тень прежних раздоров и недоразумений», по словам британского посла в Петербурге сэра Дж. Бьюкенена, еще «нависала» над отношениями двух стран{166}, необычайно теплый прием, оказанный в российской столице представительной английской парламентской делегации в феврале 1912 г., продемонстрировал, что выбор России в пользу стран Согласия бесповоротен. В депеше статс-секретарю по иностранным делам сэру А. Николсону Бьюкенен отметил пробуждение в России «дружеских чувств к Англии, каких прежде никогда не бывало в этой стране»{167}. Напротив, немцы при очередном личном свидании германского и русского императоров летом 1912 г. в порте Балтийском (под Ревелем) были встречены подчеркнуто холодно. В традиционном совместном заявлении для печати по итогам переговоров впервые в практике русско-германских отношений последних десятилетий было подчеркнуто, что стороны «сохраняют неприкосновенной свою политическую ориентацию» и остаются верными своим союзам{168}. Весной 1913 г. канцлер Бетман-Гольвег уже публично рассуждал о «европейском пожаре», который может поставить славян и германцев «друг против друга»{169}. Царя же продолжали призывать к улучшению отношений с Германией — об этом весной 1913 г. на правах давнего конфидента венценосной семьи ему говорил издатель газеты «Гражданин» князь В.П. Мещерский.
Предвоенные годы ознаменовались военно-политической консолидацией Антанты. С 1908 г. стали вновь регулярно проводиться совещания начальников французского и русского Генеральных штабов, предусмотренные военной конвенцией 1892 г.; обычными стали взаимные приглашения военных делегаций на маневры морских и сухопутных сил. Дружественные заходы в российские порты отрядов французских и британских военных кораблей сопровождались празднествами и торжественными приемами на самом высоком уровне. В 1912 г. французскому командованию нанес визит и будущий российский верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич (младший). На родине к разработке военных планов он не привлекался, но, по свидетельству одного из своих подчиненных, сумел произвести на французский генералитет «сильное впечатление» именно как вероятный верховный военачальник союзного государства{170}. Будущий коллега великого князя, а пока руководитель французского Генштаба генерал Ж. Жоффр преподнес ему военный флаг своей страны, который позже, в Ставке, осенял Николая Николаевича бок о бок с собственным русским в знак незыблемости русско-французского военного союза{171}. В ноябре 1912 г. Франция и Англия заключили секретный политический консультативный пакт, а затем и двустороннюю военно-морскую конвенцию. Незадолго до этого Россия настояла на подписании секретной военно-морской конвенции с Францией (русско-французская военная конвенция 1892 г. не касалась военно-морских дел){172} и, в свою очередь, получила заверения Великобритании о готовности вмешаться в борьбу в случае германской агрессии в Европе. В общем, в военно-дипломатической подготовке Антанты к войне голос России звучал все громче и весомее.
