Ознакомительная версия.
Большие потери, большой расход боеприпасов и бесполезные атаки выводили из себя Константина Константиновича.
«Мои неоднократные доклады Жукову о нецелесообразности этого наступления и доводы, что если противник и уйдет из этого треугольника, то мы все равно его занимать не будем, так как он нас будет расстреливать своим огнем с весьма выгодных позиций, не возымели действия, — вспоминал он. — От него я получал один ответ, что он не может уехать в Москву с сознанием того, что противник удерживает плацдарм на восточных берегах Вислы и Нарева.
Для того чтобы решиться на прекращение этого бессмысленного наступления вопреки желанию представителя Ставки, я решил лично изучить непосредственно на местности обстановку».
Для чего Рокоссовский выехал в первый эшелон (батальон 47-й армии) и до рассвета залег с офицерами на исходном положении для атаки.
«Я не буду описывать произведенного на меня эффекта огня наших средств, но то, что мне пришлось видеть и испытать в ответ на наш огонь со стороны противника, забыть нельзя, — писал в своих мемуарах маршал. — Не прошло и 10 минут от начала нашей артподготовки, как ее открыл и противник. Его огонь велся по нам с трех направлений: справа из-за Нарева — косоприцельный, слева из-за Вислы — тоже косоприцельный и в лоб из крепости и фортов. Это был настоящий ураган, огонь вели орудия разных калибров, вплоть до тяжелых: крепостные, минометы обыкновенные и шестиствольные. Противник почему-то не пожалел снарядов и ответил нам таким огнем, как будто хотел показать, на что он еще способен. Какая тут атака! Тело нельзя было оторвать от земли, оно будто прилипло, и, конечно, мне лично пришлось убедиться в том, что до тех пор, пока эта артиллерийская система противника не будет подавлена, не может быть и речи о ликвидации занимаемого противником плацдарма. А для подавления этой артиллерии у нас средств сейчас не было».
В результате Константин Константинович приказал подать сигнал об отмене атаки, а по телефону передал командармам 47-й и 70-й армий о прекращении наступления.
«На свой фронтовой КП я возвратился в состоянии сильного возбуждения и не мог понять упрямства Жукова. Что, собственно, он хотел этой своей нецелесообразной настойчивостью доказать? Ведь не будь его здесь у нас, я бы давно от этого наступления отказался, чем сохранил бы много людей от гибели и ранений и сэкономил бы средства для предстоящих решающих боев. Вот тут-то я еще раз окончательно убедился в ненужности этой инстанции — представителей Ставки — в таком виде, как они использовались».
Рокоссовский позвонил Верховному: «Сталин меня выслушал. Заметно было, что он обратил внимание на мое взволнованное состояние и попытался успокоить меня. Он попросил немного подождать, а потом сказал, что с предложением согласен, и приказал наступление прекратить, войскам фронта перейти к обороне и приступить к подготовке новой наступательной операции».
Не это ли тот самый момент истины, когда в очередной раз меркнет «полководческое мастерство» Жукова перед полководческим мастерством Рокоссовского?
Феликс Чуев о Рокоссовском: «... Что немаловажно, его любили и офицеры. Сергей Сергеевич Наровчатов, поэт, боевой офицер, рассказывал мне, что служил под командованием Жукова. Но когда в конце войны они узнали, что новым командующим у них будет Рокоссовский, все офицеры бросили вверх шапки и закричали “ура!”. Пишу это нисколько не в обиду Жукову, а как факт, рассказанный мне старшим товарищем по перу.
Голованов поведал мне, как произошла эта смена командующих фронтами.
Во время Висло-Одерской операции наши войска были ослаблены и не смогли форсировать Вислу. Жуков как представитель Ставки, взялся командовать фронтом Рокоссовского и потерпел неудачу. Сталин позвонил Рокоссовскому:
— От кого, от кого, а от вас, Константин Константинович, не ожидал.
— А я здесь не командую, товарищ Сталин, — ответил Рокоссовский... Жуков был снят с поста заместителя Верховного и назначен на фронт Рокоссовского, а Рокоссовский — на фронт Жукова».
Маршал Рокоссовский вспоминал об этом так: «Уже был вечер. Только мы собрались в столовой поужинать, дежурный офицер доложил, что Ставка вызывает меня к ВЧ. У аппарата был Верховный Главнокомандующий. Он сказал, что я назначаюсь командующим войсками 2-го Белорусского фронта. Это было столь неожиданно, что я сгоряча тут же спросил:
— За что такая немилость, что меня с главного направления переводят на второстепенный участок?
Сталин ответил, что я ошибаюсь: тот участок, на который меня переводят, входит в общее западное направление, на котором будут действовать войска трех фронтов — 2-го Белорусского, 1-го Белорусского и 1-го Украинского; успех этой решающей операции будет зависеть от тесного взаимодействия этих фронтов, поэтому на подбор командующих Ставка обратила особое внимание.
Касаясь моего перевода, Сталин сказал, что на 1-й Белорусский назначен Г.К. Жуков».
К слову, 12 ноября 1945 г. Приказом Ставки ВГК № 220263 маршал Жуков был освобожден, как представитель Ставки ВГК от руководства операциями 1-го и 2-го Белорусских фронтов в связи с назначением командующим войсками 1-го Белорусского фронта. С 1-го по 13-е ноября он находился в Ставке ВГК в Москве. 14-го поездом выехал из Москвы и 15-го прибыл в штаб фронта.
В 1966 г. на специальной беседе у начальника Главного политического управления СА и ВМФ генерала А.А. Епишева о возможности закончить войну раньше и захватить Берлин (по утверждению в мемуарах Маршала Советского Союза В.И. Чуйкова) выступил и Маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский. В частности он сказал:
— У меня был крупный разговор со Сталиным, когда меня переводили с 1-го Белорусского фронта на 2-й Белорусский фронт, а командующим 1-м Белорусским фронтом назначали Жукова. Я выразил свое неудовольствие в связи с новым моим назначением. Сталин спросил: «А что Жуков менее вас грамотен?» — «Нет, — говорю, — он Ваш первый заместитель» — «Ну, то-то!» — сказал Сталин.
Сталин далее пояснил: «Создается три фронта, на которые возложена задача закончить войну. Эта тройка должна действовать вместе. Если Жуков задержится, вы ему поможете с севера. Ваше направление тоже очень важное. 3-й Белорусский фронт нацелил свой удар вдоль моря, он связался с Восточно-Прусской группировкой и не может помочь наступлению на Берлин».
Но и я не помог Жукову. Ведя тяжелые бои, наш фронт слишком растянулся. Разрыв между 1-м и 2-м Белорусским фронтами достиг 70 км. Немцы имели возможность ударить в этот разрыв.
Я сам поставил вопрос перед Ставкой о том, чтобы рассечь Померанскую группировку с помощью Жукова. Ставка согласилась усилить нас. Во взаимодействии с правым крылом 1-го Белорусского фронта мы рассекли и уничтожили Померанскую группировку противника. В той обстановке иного решения и не могло быть.
Тов. Чуйков в своем выступлении пытался доказать, что у немцев в феврале 1945 г. не было достаточно войск. А почему же 1-й Белорусский фронт долго топтался на Берлинском направлении, если сил у противника не было? Нет, у немцев было много сил, потому-то они и оказали серьезное сопротивление.
Если бы мы в феврале 1945 г. повели наступление на Берлин, оно могло бы сорваться, и неизвестно еще, какие отношения сложились бы у нас с союзниками.
Мы напрасно сейчас деремся...
Когда Хрущев во всеуслышание объявит культ личности Сталина, то как-то попросит Константина Константиновича написать про вождя статью. Однако он, сидевший перед войной в «Крестах», в отличие от Жукова откажется, заявив:
— Товарищ Сталин для меня святой!
***
Из дневника русского танкиста Ивана Сергеевича Панарина (2 мая 1945 года):
«Утром нам дан приказ: “Вперед! И занять город Росток” Мы ехали по шоссе. Изредка встанем, сделаем два-три выстрела по дому, стоящему справа или слева от шоссе за несколько сотен метров, — и дальше. Скоро показался город Росток. Мы видим, как на станцию прибывают эшелоны и со станции отходят наши ИС и Т-34. Стали обстреливать станцию, она скоро загорелась. Мы вошли в Росток. Ехали около станции: горели постройки, вагоны, и вдруг раздался взрыв — это взорвался эшелон, груженный бомбами, осколки прилетели даже на трансмиссию нашей машины, и овеяло таким дымом и пылью, что ничего не было видно. Мы ехали по улице, Федя дал больше хода. На улицах Ростока висели на каждом доме белые и красные флаги. Население забило все улицы, нам на машину бросали сигары, сигареты, конфеты, печенье. Мы проскочили на окраину Ростока и встали в оборону. Постояли немного: нас, две машины, послали километров за десять в город Кляйнхац, где мы встали в оборону на окраине города. Наших войск еще не было, мы вошли первые. Город тоже был полон немецких граждан и увешан нашими флагами и немецкими без свастики. Нам давали вина, пива, сигар, печенья. Мы встали недалеко от моря, возле одного дома в порту. На море дымили немецкие пароходы, их было много. Они по нам стреляли, и мы по ним тоже. В доме находилась одна старушка-немка да русский парень с женой, они поженились в Германии. Они калининские, она, кажется, белоруска, интересная молодая женщина с ребенком, ей было лет двадцать, и ребенку два г., очень он был забавен. Она нам приготовила ужин. Муж ее, Гришка, залез в танк Петрова, наслаждался там водкой с экипажем. Мы все были навеселе, Федя тоже, кажется, выпивал с Семеновым, а Гришка ушел искать фрау. Я остался один с этой женщиной, звали ее Валя. Она ушла в другую комнату, где спал ее сын, и пригласила меня под предлогом, что она боится. Я зашел с ней туда, она меня спрашивала: что теперь наши сделают с ней в России, что сделают с мужем? Я ее успокаивал, что ничего: мужа могут не отпустить, взять в армию, а вас отправят домой и т.д. Гришки не было долго, потом они пришли. Как она говорила, муж ее ревнив, но он был пьян, и мы пошли — он, Семенов и я — по домам, достали кое-что. Немцев, бедных, перепугали, они нас в каждом доме угощали вином. Было уже час ночи или больше, а потом мы пошли в гостиницу, где, оказывается, находился и Гришка, но мы его не нашли, он пировал с русскими девчатами. В гостинице много было всевозможных закусок и выпивок, во всех комнатах горели электролампочки. Мы по ним стреляли из пистолетов. Семенов нашел в одной из комнат немку и остался с ней ночевать, а я пошел к машинам. Возле машин не было никого: все были пьяные».
Ознакомительная версия.
