Возможно, подобная деятельность и не привела бы к росту напряженности (по некоторым свидетельствам, и сам фон Регенау был не чужд махинаций на черном рынке){377}, если бы глава Зондерштаба не перехватил письмо члена болгарского отделения НТСНП Виктора Заприева, в котором руководство партии требовало установить контроль над Хольмстоном-Смысловским и его организацией{378}. Последнее косвенно вынужден был признать и Виктор Байдалаков, когда после войны вспоминал, что с целью подчинить себе партизанские отряды НТСНП было «решено использовать немецкую службу по борьбе с партизанским движением, возглавляемую… майором Регенау». В качестве второй причины он называл стремление Хольмстона-Смысловского «овладеть ценными молодыми кадрами союза, отрезав их от руководства»{379}. Также, как пишет Александр Окороков, Хольмстон-Смысловскому было известно о беседе Байдалакова с офицером японской разведки капитаном Накагава, в которой руководитель союза говорил о двойной игре по отношению к руководству Зондерштаба{380}. Последнее были вынуждены признать и сами члены НТС{381}. О том, что солидаристы использовали Зондерштаб для прикрытия, пишет и Кирилл Александров{382}.
Конфликт разрешился парадоксальным образом. Арест Хольмстона-Смысловского привел к частичному или полному роспуску структур его подразделений, в том числе штаба, в котором служили многие члены НТСНП, или же их сокращению. После освобождения фон Регенау просто не включил нелояльных себе членов союза в 1-ю РИА[83]. Правда, немногим меньше месяца спустя после ареста главы Зондерштаба 23 декабря в районе площади Старо Място неизвестными был застрелен Александр Вюрглер.
Об обстоятельствах его гибели есть разные версии{383}. Автор настоящей книги склоняется к версии, что Вюрглер был застрелен сотрудниками гестапо, так как судебное преследование гражданина нейтральной Швейцарии (каковым являлся убитый) не было выгодно рейху. Официальная версия о причастности к покушению сил польского Сопротивления сомнительна, так как все удачные акции «боювок» использовались аковцами в качестве пропаганды. Как ни парадоксально, но не было смысла ликвидировать Вюрглера и Хольмстону-Смысловскому. Во-первых, у него на руках и так были доказательства, неопровержимо свидетельствовавшие о двойной игре солидаристов. Во-вторых, убийство наталкивало на предположение об устранении главой Зондерштаба неудобного «свидетеля» или «соучастника».
* * *
Несмотря на регулярные пополнения Зондерштабом власовской армии взятыми в плен перебежчиками, отношения Хольмстона-Смысловского и Власова были неоднозначными (по мнению некоторых сотрудников Зондерштаба и самого командующего 1-й РНА, одной из причин ареста последнего был отказ подписать Смоленское воззвание){384}. Вместе с тем, думается, все же и не столь напряженными для главы РОА, как с другим ветераном Гражданской войны, генералом Петром Красновым. Хотя объединения двух армий так и не произошло.
Вот как описывал свои встречи с Власовым сам Хольмстон-Смысловский.
Первое свидание состоялось по поручению ОКН, как вспоминал фон Регенау, в конце 1942 года в охотничьем домике, вблизи некоего города Н. в Восточной Пруссии. «Мы поговорили около 2-х часов. Разговор, как принято говорить, совершенно не клеится. Власов, — он был тогда в форме советского генерала и, если память мне не изменяет, в лампасах, но без погон. Я же — в форме немецкого полковника[84]. Власов говорил со мной с тем хорошо укрытым недоверием, с каким привыкли говорить подсоветские люди, прошедшие полную школу революционного коммунизма. Старался больше слушать, чем высказывать свое собственное мнение. В моей манере говорить, как он мне потом сказал, была сдержанность и обдуманность каждого слова, воспитанная суровой дисциплиной германского генерального штаба. Я приехал слушать Власова, а не говорить сам. Он же не хотел говорить, а только слушал, а потому, как я уже сказал, в течение нашего первого двухчасового свидания мы так и не смогли найти общего языка. Власов сухо, очень сухо относился к возможности говорить с кем-нибудь, кто носил германскую форму и, конечно, с особенным подозрением, если носящий эту форму был по происхождению русским»{385}.
Воспоминания Хольмстона-Смысловского подтверждаются и мемуарами подполковника вермахта, бывшего военного атташе в СССР Владимира Шубута, сопровождавшего Власова в первой половине 1943 года в поездке по тыловым районам группы армий «Центр»: «Так как он, многолетний воспитанник советской системы, заподозрил во мне надзирателя… он говорил со мной сдержанно, что меня ничуть не удивило». Правда, в отличие от разговора с главой Зондерштаба, общение генерал-лейтенанта и Шубута приняло доверительные формы: «чем больше Власов узнавал о моем опыте и моем отношении к русским людям, тем сильнее улетучивалось начальное недоверие. Вскоре он отбросил свою сдержанность, и мы совершенно открыто говорили о необходимых ограничениях (инструкции. — А.М.), которые нельзя упускать из виду во время предстоящей поездки»{386}.
С сожалением отмечал Хольмстон-Смысловский и сложность преодолеть или хотя бы отчасти изменить советское поведение пленного генерала и все связанные с ним стереотипы и клише, хотя, пожалуй, не меньшую роль при первой встрече сыграли и аналогичные комплексы его самого, что, впрочем, признавал и сам мемуарист. «У генерала Власова во всем еще сказывалась привычка на многое смотреть сквозь очки советского воспитания, а на немцев, как на исторических врагов России. Мне чрезвычайно трудно было перейти Рубикон не столько русско-немецкий, сколько бело-красный. Мысль, что я говорю с крупным советским генералом, в молодости воевавшим против нас, белых, сыгравшим большую или меньшую роль в причине нашего великого исхода и 22-летний эмиграции, а потом долго и успешно строившим Советскую армию, — мысль эта камнем стояла поперек горла и мне было очень трудно взять себя в руки и скользить по той объективной политической плоскости, по которой мне было приказано. Мы оба пробовали и хотели, но нам это ни в какой мере не удалось. Мы расстались еще суше, чем встретились, и несколько месяцев об этом свидании не думали, тем более, что носило оно исключительно секретный и военный характер. Власов, прощаясь со мной очень вежливо, думал: что же в конце концов хотел от него узнать этот полковник и где же кончается его германский мундир и начинается русское сердце? А я унес с собой горечь неудавшегося выполнения задачи и неразрешенную проблему: как глубоко сидит во Власове пройденная им коммунистическая школа и где же начинается его русская душа?»{387}. По мнению главы Зондерштаба, несмотря на неудачу, разговор все же определил до известной степени взаимоотношения Власова с вермахтом. Это уже впоследствии, вспоминал Хольмстон-Смысловский, генерал, установив контакт с политическими кругами Германии, начал строить свое освободительное движение, непосредственно опираясь на германское правительство.
Было бы ошибочным заключить, как это сделал офицер охраны главы РОА Тихон Туманов, что эмигрантов Власов «не больно жаловал»{388}. Вернее говорить о «переходном периоде», когда за довольно короткое время генерал преодолел советские стереотипы в отношении своих бывших противников по Гражданской войне{389}. Также расхождения могли быть обусловлены серьезными политическими разногласиями, как это произошло с майором вермахта Игорем Соломоновским, для которого Власов оставался «сталинским генералом и предателем»{390}.
Важно иметь в виду, что тогда же, во второй половине 1942 года, вскоре после переезда Власова в Берлин произошло его знакомство с другим эмигрантом первой волны, Игорем Новосильцевым, сыном полковника белой армии, «быховского узника» и общественного деятеля Леонида Новосильцева. В отличие от Хольмстона-Смысловского, с ним отношения сложились сразу же. В первый же день (а точнее ночь, согласно мемуарам Новосильцева, встреча затянулась допоздна, и генерал заночевал в его комнате) они перешли на «ты». Новосильцев вспоминал: «Я хорошо помню, как Андрей Андреевич, который очень скоро начал мне говорить “ты” — меня это не удивило — сказал: “Не туши свет, мы будем разговаривать”. И всю ночь до утра мы проговорили. Сначала Андрей Андреевич меня “прощупывал”. Он хотел знать, с кем он имеет дело. Я Андрею Андреевичу подробно все рассказал. Всю свою жизнь. Когда у нас начался разговор, как говорится, на щекотливые темы, я сказал Андрею Андреевичу, что сейчас, если мы будем разговаривать на эти темы, то самое важное: имеет ли он ко мне доверие или нет? Я помню хорошо, как Андрей Андреевич высунул руку из-под одеяла: “Давай, говорит, руку пожмем, будем друзьями. Ты русский и я русский, мы сговоримся”. И он меня спросил: “А ты в победу немецкую веришь?”… Я Андрею Андреевичу сказал, что выиграть битву можно, но выиграть мир Германия не сможет. На это Андрей Андреевич мне тогда ответил: “Вот это для нас и есть самое лучшее”»{391}.
