Следующий корпус научных работ, связанных с предметом моего исследования, составляют работы военных психологов. До войны 1904-1905 гг. военная психология в России проходила период становления, но после трагических событий на Дальнем Востоке эта отрасль знаний о «человеке воюющем» стала динамично развиваться. Теоретической основой для всех без исключения исследований в области военной психологии в тот период служили работы известного исследователя «психологии толпы» Густава Ле Бона, его труды{52} интерпретировались военными применительно к задачам управления крупными массами войск в бою. В фокусе рассмотрения находились способы недопущения паники в войсках{53}, вопросы поддержания дисциплины{54}. Проблемы взаимоотношений различных категорий военнослужащих, представителей разных родов войск не ставились, речь шла в основном о способах воспитания и обучения нижних чинов{55}. Проблемы конфликтов среди военачальников (высших офицеров) не стали предметом самостоятельного изучения военных психологов в тот период, но о компоненте недоверия между генералами как о негативном для ведения успешных боевых действий факторе имелись упоминания в работе военного врача М. Кампеано{56}. В область изучения военной психологии дореволюционного периода не попадали проблемы конфликтов внутри офицерского корпуса, офицеров и нижних чинов. Основное внимание уделялось вопросам специфических состояний военнослужащих — страху, панике и пр.
Специфика работ по истории вооруженных сил заключается в том, что существуют исследования о развитии военного дела{57}, Военного министерства, изменений в сфере тактики, военных технологий{58}, но нет работ ни о трансформации взаимоотношений офицеров и солдат, ни о конфликтах, которые возникали в ходе изменения военных технологий. Известны работы по истории Генерального штаба{59}, но нет работ о том, как офицеры Генерального штаба воспринимались военной средой, как сами «генштабисты» относились к строевому офицерству, мешали ли такие взаимоотношения координации действий. Традиции гвардейских полков и история русского гвардейского корпуса постоянно привлекали внимание исследователей{60}, но комплексно изучением системы отношения к гвардии внутри самих вооруженных сил никто не занимался. Военно-учебные заведения попали в фокус исследовательских интересов{61}, но не существует работ о влиянии самоидентификации офицеров по принципу принадлежности к учебному заведению на отношения офицеров в условиях фронтового быта в ходе боевых действий. Нет недостатка в исследованиях по истории российского военно-морского флота{62}и боевых действий на море{63}, но о ведомственных противоречиях между сухопутной армией и военными моряками в рамках Военного министерства рассказывается только в моей монографии «Оборона Порт-Артура»[2]; нет научного описания того, как относились представители этих основных родов войск друг к другу в условиях повседневности мирного и военного времени.
Таким образом, изучение проблем межведомственных и внутриведомственных конфликтов представляется делом чрезвычайно актуальным. Задача моего исследования — рассмотреть историю Русско-японской войны с учетом многообразных противоречий, существовавших в среде военных того времени.
ИСТОЧНИКОВАЯ БАЗА
Основой для написания работы стали опубликованные источники личного происхождения, состоящие большей частью из мемуаров о Русско-японской войне. Как исторический феномен мемуарное наследие войны 1904-1905 гг. до сих пор не стало темой самостоятельного исследования, как, например, аналогичные материалы о войне 1812 г.{64}, хотя сам корпус опубликованных источников такого рода насчитывает более 400 единиц. Только в известном справочнике под редакцией П.А. Зайончковского упоминаются 393 автора{65}. В специальных работах по военному источниковедению отмечалась в целом «обличительная»{66} направленность мемуарного комплекса войны 1904-1905 гг. По образному выражению генерала М.И. Драгомирова, пушки на полях сражений еще не перестали стрелять, а участники тех событий уже взялись за перо. С одной стороны, такое развитие провоцировалось требованиями объяснить как обществу, так и самим себе (военной корпорации) неожиданное и сокрушительное поражение. Поэтому обращение Николая II к прессе: «Правду, правду и только правду»[3] — нередко использовалось в качестве эпиграфа авторами воспоминаний и дневников. С другой стороны, огромный поток воспоминаний о Русско-японской войне обусловлен еще и тем, что мемуаристика оставалась единственной формой самовыражения бывших участников боевых действий. Главная цель авторов — публиковать свои воспоминания, по моему мнению, была вызвана желанием представить альтернативу официальной версии событий Русско-японской войны. Это в целом соответствовало общественным настроениям. Рост гражданского самосознания в конце XIX — начале XX в. проявлялся в оппонировании официальной точке зрения. Очень характерный пример — отображение, в мемуарной литературе образа генерала A.M. Стесселя. Порт-артурцы в своих воспоминаниях редко указывали на недостатки A.M. Стесселя в руководстве обороной как на основную причину поражения, никто не называл его предателем, а саму сдачу Артура не оценивали как преступление{67}. Государство же вело долгий и шумный процесс, на котором в качестве обвиняемых в преступной капитуляции крепости предстали почти все сухопутные начальники.
В свою очередь, канонизированный государством образ генерал-майора Р.И. Кондратенко как главного защитника Порт-Артура в мемуарах участников предстает в ином виде. Его действия по защите крепости подвергаются порой острым критическим замечаниям{68}. В мирное время офицеру, даже имевшему незаурядные литературные способности, трудно было выступить в печати. Главное препятствие заключалось в том, что публицистическая деятельность воспринималась членами военной корпорации как нечто недостойное офицера, состоящего на службе. «А то как же? Что же мне прикажете делать — книжки или газеты читать? Нынче все вздор пишут…» — говорил о чтении как занятии для офицера ненужном и даже опасном на страницах «Очерков современного офицерского быта» молодой подпоручик{69}. Писать и публиковать что-либо по общественно важным или значимым государственным вопросам означало поставить себя в один ряд со «шпаками», «рябчиками» или «студентами»[4], то есть намеренно унизить свое офицерское достоинство, что в рамках традиционной заботы об офицерской чести считалось недопустимым. А.И. Куприн в одном из своих произведений — романе «Юнкера» описывает случай, когда юнкер отправился на гауптвахту из-за публикации легкой пьески о театральной жизни, т. к. вовремя не представил рукопись начальству — курсовому офицеру, который должен был дать соответствующее разрешение как старший и непосредственный начальник, что обусловливалось уставом{70}. Достойными внимания офицера могли быть исключительно военно-профессиональные темы и соответствующая ведомственная периодика либо вневедомственные журналы и газеты, но статьи в них должны были рассказывать о собственном боевом опыте автора или, по крайней мере, его сослуживцев. Поражение в войне 1904-1905 гг. и последовавшее снятие строгой цензуры, с одной стороны, а также то, что материалом для написания служили боевые сюжеты из военно-походных будней — с другой, дало возможность для расцвета военной публицистики после окончания войны с Японией. Именно военная публицистика стала компромиссным, востребованным способом представления собственного видения участниками событий Русско-японской войны. Публицистический характер мемуаров освобождал авторов от открытого столкновения с официальными историческими трудами, ибо мемуары по общепринятой оценке субъективны и не претендуют на истину в последней инстанции. Но в то же время мемуарный комплекс создавал альтернативную «историю» или «истории», доступные (что очень важно для мемуариста) для чтения широких слоев общества. Условно, отталкиваясь от даты выхода мемуаров, хронологически мы можем разделить весь мемуарный комплекс на несколько основных групп. К первой группе следует отнести все то, что публиковалось сразу или практически сразу после 1905 г., создавалось авторами под свежим впечатлением от описываемых событий{71}. Вторую группу составляют источники личного происхождения, увидевшие свет спустя довольно продолжительный отрезок времени после окончания Русско-японской войны — через 5-6 лет, а то и опубликованные к десятилетию этой войны или же в связи с событиями Первой мировой войны{72}. Третья, самая немногочисленная группа — дневники, письма и прочие источники личного происхождения, первоначально не предназначавшиеся самими авторами к публикации, но в итоге по тем или иным причинам увидевшие свет{73}.
