Русских пленных, говорил другой француз, легко узнать по глазам: глаза у них особенные. Должно быть, от страдания и ненависти. В русских лагерях жизнь была ужасна. Многие бараки, особенно в первое время, — с прогнившими крышами. Ни одеял, ни подстилки на нарах. Грязь и зловоние. Обращались немцы с русскими пленными хуже, чем со скотом. Голод свирепствовал необычайный. В пищу давали от 100 до 200 граммов хлеба и один раз горячую грязную бурду с небольшим количеством картофеля, который бросали в огромный общий котел прямо из мешков, не только с шелухой, но и с землей. Иногда картошку заменяли жмыхом — отбросами сахарных заводов. Кормили продуктами, оставленными при отступлении большевиками, которые перед тем обливали их керосином. Эту тошнотворную дрянь ели. С отвращением и проклятием, но ели, чтобы не умереть с голоду. При этом ввиду отсутствия посуды приходилось хлебать из консервных банок, из шапок или просто пригоршнями.
Малейший протест вызывал расстрел. Бессильные люди бродили как тени. Многие доходили до такой степени истощения, что, сидя под солнечной стеной барака, не имели сил подняться, чтобы дойти до бочки с водой, чтобы утолить жажду. Немецкая стража, собирая для поверки, подымала и подгоняла их палками.
Часто случались эпидемии дизентерии. Больным никакой помощи не оказывалось, им предоставляли медленно умирать. Каждое утро немецкие санитары в специальной одежде и масках заходили в бараки и баграми вытаскивали трупы, которые сваливали, как падаль, в общие ямы. Около каждого русского лагеря в таких “братских” могилах нашли упокоение десятки тысяч русских воинов. (…)
Советские воины были брошены на произвол судьбы своим правительством, которое всех пленных огульно приказало считать “дезертирами” и “предателями”. Все они заочно лишались воинского звания, именовались “бывшими военнослужащими” и поступали на учет НКВД так же, как и их семьи, которые лишались продовольственных карточек.
Об этом известно было в лагерях, и это обстоятельство еще более отяжеляло душевное состояние военнопленных, которые не только материальной поддержки ниоткуда получить не могли. Они чувствовали себя в безвыходном тупике, обреченными на медленную гибель.
При таких условиях, когда немецкое командование предложило этим людям, обратившимся в живые скелеты, нормальный военный паек своих солдат, чистое жилье и человеческое отношение, многие согласились одеть немецкий мундир, тем более что им было объявлено, что из них будут формировать части для тыловой службы и работы.
Пусть, кто может, бросит в них камень…»
…Александр Исаевич Солженицын тоже касался этой поистине сложнейшей темы. В своем опыте художественного исследования «Архипелаг ГУЛАГ» он с болью в душе писал:
«Только наш солдат, отверженный родиной и самый ничтожный в глазах врагов и союзников, тянулся к свинячей бурде, выдаваемой с задворков Третьего рейха. Только ему была наглухо закрыта дверь домой, хоть старались молодые души не верить: какая-то статья 58—1 б и по ней в военное время нет наказания мягче, чем расстрел! За то, что не пожелал умереть от немецкой пули, он должен после плена умереть от советской! Кому от чужих, а нам от своих…
Итак, какие же пути лежали перед русским военнопленным?
Законный — только один: лечь и дать себя растоптать. Каждая травинка хрупким стеблем пробивается, чтобы жить. А ты — ляг и растопчись. Хоть с опозданием — умри сейчас, раз уж не мог умереть на поле боя, и тогда тебя судить не будут.
Спят бойцы. Свое сказали
И уже навек правы.
Все же все остальные пути, какие только может изобрести твой отчаянный мозг, — все ведут к столкновению с Законом.
Побег на родину — через лагерное оцепление, через пол-Германии, потом через Польшу или Балканы, приводил в СМЕРШ и на скамью подсудимых: как это ты бежал, когда другие бежать не могут? (…)
Выжить в лагере за счет своих соотечественников и товарищей? Стать внутрилагерным полицаем, комендантом, помощником немцев и смерти? Сталинский закон не карал за это строже, чем за участие в силах Сопротивления — та же статья, тот же срок (и можно догадаться, почему: такой человек менее опасен!). Но внутренний закон, заложенный в нас необъяснимо, запрещал этот путь всем, кроме мрази.
За вычетом этих четырех углов, непосильных или неприемлемых, оставался пятый: ждать вербовщиков, ждать куда позовут.
Иногда на счастье приезжали уполномоченные от сельских бецирков и набирали батраков к бауэрам; от фирм отбирали себе инженеров и рабочих. По высшему сталинскому императиву ты и тут должен был отречься, что ты инженер, скрыть, что ты — квалифицированный рабочий. Конструктор или электрик, ты только тогда сохранил бы патриотическую чистоту, если бы остался в лагере копать землю, гнить и рыться в помойках…
А то приезжие вербовщики совсем иного характера — русские, обычно из недавних красных политруков, белогвардейцы на эту работу не шли. Вербовщики созывали в лагере митинг, бранили советскую власть и звали записываться в шпионские школы или во власовские части.
Тому, кто не голодал, как наши военнопленные, не обгладывал летучих мышей, залетавших в лагерь, не вываривал старые подметки, тому вряд ли понять, какую необоримую вещественную силу приобретает всякий зов, всякий аргумент, если позади него, за воротами лагеря, дымится походная кухня и каждого согласившегося тут же кормят кашею от пуза — хотя бы один раз! хотя бы в жизни еще один только раз!
Но сверх дымящейся каши в призывах вербовщика был призрак свободы и настоящей жизни — куда бы ни звал он! В батальоны Власова. В казачьи полки Краснова. В трудовые батальоны — бетонировать будущий Атлантический вал. В норвежские фиорды. В ливийские пески. В “hiwi” — “Hilfswillige” — добровольных помощников немецкого вермахта… Наконец, еще — в деревенских полицаев, гоняться и ловить партизан (от которых Родина тоже откажется, от многих). Куда б ни звал он, куда угодно — только б тут не подыхать, как забытая скотина.
С человеком, которого мы довели до того, что он грызет летучих мышей, — мы сами сняли всякий его долг не то что перед родиной, но — перед человечеством!
И те наши ребята, кто из лагерей военнопленных вербовался в краткосрочных шпионов, еще не делали крайних выводов из своей брошенности, еще поступали чрезвычайно патриотически. Они видели в этом самый ненакладный способ вырваться из лагеря».
Итак, даже эти два отрывка из произведений двух великих людей России двадцатого столетия говорят о советских военнопленных как об одной из самых страшных проблем Второй мировой войны. Как явствует из многочисленных источников, в том числе воспоминаний очевидцев, постепенное обесчеловечение советских бойцов и командиров оказалось для них страшнее смерти. Страдания, которым они подвергались, уже давно названы беспрецедентными. Находясь в плену, наши соотечественники просто не могли рассчитывать на какую-либо помощь извне. Отверженность Родиной, произвол судьбы — все это происходило прежде всего из-за политики фашистской Германии, направленной на уничтожение «неполноценных» восточных народов, или «недочеловеков». Об этом мы уже говорили выше. А здесь следует остановиться на том, как советские военнопленные выживали, борясь за жизнь.
Плен — это прежде всего стресс, сущность которого в тех нечеловеческих условиях, да еще и перед неизвестностью, выражалась у большинства — страхом.
Вот что о страхе писала выдающийся российский нейрофизиолог, академик РАН и РАМН, научный руководитель Института мозга Н.П. Бехтерева:
«Всепоглощающий генерализованный страх ведет к тому, что мозговой базис, на котором должна была бы осуществляться наша интеллектуальная деятельность, изменяется везде — или почти везде. Зоны мозга, группы нервных клеток не могут включаться в мыслительную деятельность. Человек лишается творческой мысли — этого прекраснейшего из своих достояний».
Не потому ли в считаные дни или даже часы у некоторых военнопленных наружу выплескивались ранее сдерживаемые мысли и эмоции… Они вдруг, сразу же, превращались в ярых врагов своей страны…
Психолог из Австрии В. Франкл, сам переживший ужасы концентрационных лагерей, впоследствии писал, что реакцию заключенных можно разбить на три фазы: «1. Шок поступления. 2. Типичное изменение характера при длительном пребывании в лагере. 3. Освобождение».
Те авторы, которые изучали психологию человека в концлагере, особо подчеркивали, что в первой фазе пребывания в лагере у человека наступает «острая деперсонализация», и дело идет к «сильнейшей психологической травме», причем у многих возникает такое ощущение, что это происходит не с ним, что он к происходящим ужасным событиям не имеет отношения. Словом, срабатывает своеобразная защита человека. Но когда наступает вторая фаза (типичные изменения характера при длительном пребывании), тогда обитатели лагеря переживают заметную апатию, которую психологи вновь определяют как защитный механизм. Но самое сильное влияние на заключенных оказывала неопределенность их будущего.
