Старшинство в чине для высших офицеров, как, впрочем, и для всех остальных категорий офицеров, определялось, по общему правилу, днем высочайшего приказа о производстве в чин или тем днем, который указан в самом приказе, а при производстве в чин за военный подвиг — днем совершения подвига. В Российской империи периодически издавались так называемые «Списки офицеров по старшинству». Более раннее по сравнению с другими потенциальными претендентами на занятие вакантной должности или чина производство в предыдущий чин или должность позволяло офицеру претендовать на производство в следующий чин. Получалось, что в подполковники производился самый старший («старый») капитан, в полковники — подполковник. Исключения из системы старшинства оказывались возможными при производстве в следующий чин за особые заслуги либо при переводе из гвардии в армию, позволявшем «перепрыгнуть» два чина.
Проблема конфликтов на основании так называемого старшинства во 2-й Маньчжурской армии проявилась в мемуарах в связи с назначением на должность начальника Ляохейского отряда генерал-майора В.А. Толмачева, не имевшего высшего военного образования. Дело в том, что командующий 2-й армией генерал А.В. Каульбарс отказал в назначении на эту должность генерал-лейтенанту П.Н. Баженову, имевшему опыт командования крупными соединениями. Мотивировал он свой выбор тем, что личная неприязнь последнего к А.Н. Куропаткину вызвала бы нарекания со стороны главнокомандующего и помешала бы делу{135}. Генерал П.Н. Баженов не мог смириться с назначением генерал-майора В.А. Толмачева, т.к., по его собственному признанию, он получил должность генерал-лейтенанта еще тогда, когда В.А. Толмачев «едва выслужил полковничьи погоны»{136}. Действительно, официальными данными старшинство в чине генерал-майора Толмачева определялось от 4 апреля 1904 г.{137}, в то время как старшинство Баженова в чине генерал-лейтенанта определялось 6 декабря 1898 г.{138} С точки зрения системы старшинства даже если бы Толмачев был с Баженовым в равных чинах, то он все равно не имел права занимать должность начальника Ляохейского отряда. Система старшинства, на мой взгляд, явилась своеобразным местничеством.
Боевая обстановка требовала быстрых и рациональных решений в соответствии с качествами командира. О негативном влиянии старшинства на ход боевых действий генерал Каульбарс писал генералу Линевичу, сменившему на посту главнокомандующего Куропаткина: «Безжалостно удалять из армии все то, что не соответствует ее духу по всему складу понятий и характеру. Надо не церемониться с неудовлетворительными старшими начальниками, особенно с генералами. В России найдется масса подготовленных людей, жаждущих движения по службе, если мы не будем останавливаться перед старшинством. Система старшинства, при установившемся порядке аттестации, ныне должна быть признана окончательно несостоятельной»{139}.
Еще одним направлением противоречий среди высшего состава армии следует признать традиционные натянутые отношения между генералами, причисленными к Генеральному штабу, и лицами, сделавшими карьеру «в строю». Формально «Положение о полевом управлении войск в военное время», согласно ст. 146, требовало от начальника штаба докладывать командующему армией «поступающие на его имя бумаги и представления, до какой бы части полевого управления они не относились, и присутствовать при личных докладах начальников главных отделов полевого управления, когда командующий армией признает нужным потребовать от них такового доклада»{140}. Статья 152 Положения о полевом управлении войск предполагала, что «начальник штаба содействует ему (командующему армией. — А. Г.) в достижении общих боевых целей»{141}. Но взаимодействие начальника штаба и командира соединения на войне в большей степени зависит от их личных взаимоотношений, чем от нормативных документов. Так, далекими от идеальных оказались отношения начальника штаба 2-й Маньчжурской армии генерал-лейтенанта Н.В. Рузского и ее командира O.K. Гриппенберга. Первый получил образование в Академии Генерального штаба[10], а генерал O.K. Гриппенберг представлял собою строевика, вышедшего из гвардии{142}. По образному выражению мемуариста П.Н. Баженова, своими глазами видевшего происходящее, представителей Генерального штаба стремились «при каждом удобном и неудобном случае, как говорится, осаживать…»{143} Старый гвардеец Гриппенберг не испытывал полного доверия к офицерам Генерального штаба, даже если сам подбирал кандидатов для своего штаба.
Новые изобретения в области военных технологий привели к конфликту поколений. Между представителями «старого» и «молодого» поколения наблюдались ярко выраженные профессиональные разногласия{144}. Офицеры новой формации, такие как М.В. Алексеев, после первых серьезных боев уже не связывали никаких надежд на будущие преобразования в армии с начальниками вроде А.В. Каульбарса или А.Н. Куропаткина. Еще перед Мукденской битвой Алексеев писал: «Неужели мы не воспользуемся теми обширными уроками, которые получили за последние годы? Неужели будем продолжать обманывать себя?»{145} Поручик С.А. Толузаков характеризовал представителей старшего поколения как славных участников прежних кампаний, честных, хороших людей, даже храбрых, главный недостаток которых заключался в том, что они придерживались тактики «времен очаковских и покоренья Крыма»{146}.
Генерал O.K. Гриппенберг, родившийся в 1838 г., общее образование получил в частных учебных заведениях, а военное — «на службе»{147}. Большинство военачальников его поколения не имели элементарных сведений о новых видах вооружения и их использовании на поле боя. Они зачастую требовали от подчиненных генералов и командиров полков пребывания в передовых цепях{148}. Штабс-капитан А.А. Свечин описывал в своих воспоминаниях эпизод из боевых будней стрелкового полка под Тюренченом. Молодой подпоручик, присланный в полк из училища, командуя стрелковой цепью своего взвода, позволил себе присесть на колено в тот момент, когда давал команду «залп». Пожилой командир полка, давно заслуженный полковник, сделал ему замечание. Он требовал, чтобы офицеры в цепи ни в коем случае не ложились, а стояли в полный рост, подвергаясь смертельной опасности{149}.
Такие случаи не были единичными{150}. Подпоручика поддержали все бывшие под огнем офицеры, но вслух высказать свои претензии, что тоже очень характерно, никто не решился{151}. После первых кровавых уроков, преподнесенных войной, заслуженному полковнику пришлось признать несостоятельность своей точки зрения по данному вопросу. Один из офицеров канцелярии штаба 4-го Сибирского армейского корпуса указывал на то, что своеобразный конфликт поколений формировался еще в военных учебных заведениях и негативно сказывался на уровне подготовки офицеров. Согласно его воспоминаниям, немолодые профессора большое время уделяли устаревшим к началу XX в. вопросам, например, тому, «в котором часу в Бородинском сражении какая-то бригада, кажется, Боннеми[11], куда-то скакала и кого-то рубила, мне это сурово поставили на вид и оценили 9-ю баллами. Хотелось бы где-нибудь встретить нашего репетитора по тактике, бойкого и апломбистого “момента”! (моментами традиционно в армии называли за глаза офицеров Генерального штаба. — А.Г.)»{152}. Показателен также эпизод из боевых будней 6-й Восточно-Сибирской дивизии. Три батальона этой дивизии должны были совершить ложное наступление, отвлечь внимание противника от основного направления удара. Демонстрацией, производимой тремя батальонами, руководил сам начальник дивизии в чине генерал-майора. План демонстрации был составлен на основании сведений о местности и противнике, добытых начальником охотничьей[12] команды 22-го Восточно-Сибирского полка поручиком Константиновым. Он явился лицом, в глазах командира дивизии ответственным за последовавший провал демонстрации{153}. Генерал ожидал, что как только японцы увидят русского командира дивизии, ведущего в бой три батальона, они сразу примут атаку за главный маневр на своей линии фронта и бросятся, как во времена Крымской кампании, в штыковую контратаку под бой барабанов. Но этого не произошло, японцы спокойно ждали, не открывая огня. Они хотели подпустить русские цепи на расстояние максимальной эффективности стрелкового оружия и только тогда открыть убийственный по своей силе огонь. Генерал посчитал, что данные разведки, проведенной поручиком Константиновым, не соответствовали действительности. Командира охотничьей команды в присутствии офицеров и нижних чинов полка подвергли критике за скромное поведение японцев, за то, что они не стреляли, не волновались, а притаились в своих окопах{154}. Объяснить генералу значение маскировки в современной войне так и не удалось. Командир дивизии в категорической форме приказал поручику наступать на японцев, «и чтобы они стреляли», — добавил, по свидетельству очевидцев, генерал{155}. Приказы старших по званию не обсуждались, и поручик возглавил атаку сорока человек на замаскированные окопы противника. Им не было смысла прятаться, использовать складки местности, это не входило в их задачу. Один из очевидцев этой демонстрации под впечатлением от увиденного записал в свои походные заметки: «Наступление старой гвардии под Ватерлоо представляет поблекшую картину в сравнении с этим мрачным самопожертвованием сорока охотников»{156}. Бой длился несколько минут, спастись удалось только одному рядовому солдату. Его ранило в самом начале демонстрации, и он уполз в расположение наших войск. Понятно, что после такого приказа личный состав дивизии не мог доверять своему генералу, не способному действовать соответственно ситуации.
