– Не очень, – ответил Кос.
Саакашвили в это время как раз целовался с французами, которые показывали ему фотографии, объясняя настойчиво и громко:
– Маман… Папа… Ма фам… 36 Черешняк уже держал гармонь в руках, пробовал басы и только одному ему известным способом объяснял что-то взлохмаченному французу. Густлик подсел к бочонку и, наполнив стакан, обратился к высокому худому:
– Выпей со мной, ля франс!
Кос достал трофейную карту окрестностей Берлина.
– С какой стороны ты вернулся?
– С юга, – улыбнулся Лажевский. – Пусто.
– Наши пошли уже дальше на запад. Советские войска повернули на Берлин, поэтому, наверное, и пусто, – размышлял Янек.
– Пусто, – повторил подхорунжий. – Некого спросить о сестре.
К танку подошел Черешняк с гармонью под мышкой.
– Выменял за автомат.
– Оружие отдал?
– Да что его, мало? Я не свое давал, но он и так не взял. За одну свободу гармонь отдал.
Помогая друг другу, из оврага поднимались Саакашвили и Елень, который нес на плече бочонок.
– Экипаж! – подал команду Кос.
Все стали по стойке «смирно». Густлик секунду колебался, не зная, что делать с бочонком, но под твердым взглядом Коса поставил его на землю. Из танка выскочил Шарик и, поняв приказ, тоже сел «смирно».
В люке показалось лицо Гонораты, несчастное и мокрое от слез.
– Мне выйти?
– Нет, – приказал сержант. – Панна Гонората, к переднему пулемету. Вихура, вас команда не касается?
– Адреса прячу, гражданин сержант. Записал на случай, если когда-нибудь в Париж попаду…
– Вы поведете танк.
– Есть.
– Черешняк, на свое место.
Из леса появились французы, таща и толкая тележку, на которой был укреплен трехцветный французский флаг.
– Ву а Берлэн, ну а Пари, – сказал, объясняя жестами, высокий и направил тележку в противоположную от танка сторону. – О плезир де ву ревуар 37 .
– Вив ле брав полоне! 38 – выкрикнули двое других.
Они толкали тележку и, удаляясь, махали руками. Мотоциклисты и экипаж отвечали им. Только Григорий и Густлик неподвижно стояли на своих местах, потому что никто им не подал команды «вольно».
– Шарик! – крикнул Кос, стоя у башни.
Собака прыгнула на броню и исчезла в танке.
Трещали мотоциклы, заработал и мотор танка. Лажевский поднял руку, давая знать, что готов. Кос махнул ему, чтобы трогал, и только после этого приказал, не глядя назад:
– Оба на заднюю броню.
Григорий и Густлик подбежали к танку. Саакашвили вскарабкался, а Елень сделал движение, словно хотел вернуться за бочонком. В то же мгновение Янек выстрелил из пистолета и на асфальт тонкой струйкой полилось вино.
– Вихура, вперед!
«Рыжий» тронулся. Снизу, рядом с орудийным замком, выглянула Гонората:
– Я насовсем останусь?
Янек протянул руку, поднял девушку и посадил рядом с собой на башне.
– При первой же возможности ты поедешь в тыл и там будешь ждать. Последние дни самые тяжелые. У меня сейчас невеста в госпитале…
Когда он поднимал девушку, она заметила, что у командира танка кольцо на руке.
– Это от нее? – спросила Гонората.
– Это я сам сделал в госпитале и подарил ей. А теперь она дала его мне до конца войны.
Гонората придвинулась поближе и, бросив взгляд назад, почти зашептала на ухо командиру:
– Он заберет меня после войны? Можно ему верить? – Она посмотрела на гайку на пальце, подаренную ей Густликом.
Кос с грозной миной на лице оглянулся, посмотрел сверху на еще сердитых, но уже раскаивающихся виновников, а потом тихо ответил:
– Можно. Из его ста кило веса – девяносто сердечности и доброты.
В нескольких километрах от линии фронта, в придорожных селениях, в лесных ложбинах, прятались армейские госпитали. Враг не считался с международными законами, не признавал знаков Красного Креста, поэтому приходилось тщательно маскироваться от налетов авиации и в полевых условиях, днем и ночью бороться за продырявленные пулями, изодранные осколками и переломанные контузиями солдатские жизни.
Не было здесь ни комфорта, ни достатка лекарств. Сначала смерть контратаковали на прямых столах в палатках, приспособленных под перевязочные, при неровном свете тусклых лампочек, сосущих энергию полевых электростанций. Наркоз применялся в крайних случаях, обезболивание – очень редко. И опять солдат должен был проявить свое мужество и силу воли, чтобы перебороть боль.
Вентиляция не помогала – уже через час работы в перевязочных делалось душно, стоял терпкий, сладковатый запах крови и пота. Только теперь, когда дивизии перешли к преследованию врага, раненых стало поступать значительно меньше, чем при форсировании Одера и в первые дни боев на плацдарме. Этот солдат с простреленными мышцами правой руки был уже сегодня последний.
Когда ему прочищали рану, он лежал спокойно и только на окаменевшем лице, словно роса, выступали и сбегали по щекам тяжелые капли пота. Боль еще не прошла, но наконец-то наступило облегчение, и солдат поблагодарил операционную сестру чуть заметной, неуверенной улыбкой.
Фельдшер Станислав Зубрык не без труда разогнул спину, вытер полотенцем лицо, а Маруся, склонившись над раненым, заканчивала накладывать твердую повязку на простреленную руку. Несмотря на то что она сама еще носила повязку на левом предплечье, получалось это у нее по-прежнему ловко, разве только медленно.
– На сегодня все, – с облегчением вздохнул фельдшер, недавно получивший звание хорунжего.
Он снял белый халат, надетый прямо на рубашку, откинул полог палатки, впуская свежий воздух, потом надел мундир и взялся за ремень.
– Хорошая работа, – польстила ему Огонек.
– Практика, пятнадцать лет. Много людей пришлось штопать: после свадеб, крестин, в оккупации. Меня знают не только в Минске-Мазовецком, но и в Венгровском, и в Гарволинском, и даже в Лукувском повяте 39 . Но я, панна Маруся, – он понизил голос, словно доверяя ей большую тайну, – я в общем-то специалист совсем по другим делам. Вот если вы когда-нибудь соберетесь иметь сына или дочку, то прошу только ко мне.
– Ну что вы… – зарумянилась Маруся, но глаза ее все-таки радостно блеснули.
– Серьезно, рука опытная. И счастливая. Семь раз тройню принимал, не считая близнецов. – По мере того как он говорил, голос его звучал все веселее, но потом, вдруг вспомнив о фронте, хорунжий погрустнел. – А здесь… Если правду говорить, то я выстрелов боюсь. Миролюбивая натура, панна Маруся. Сколько бы я ни старался, сколько бы ни воспитывал свою силу воли, как над ухом загремит, я чуть не в обморок…
Махнув рукой санитарке и раненому, хорунжий Зубрык вышел из палатки на солнце. Рядом с Марусей остался предупредительный Юзек Шавелло, который, держа в левой руке ножницы и пластырь, а в правой – бинты, помогал ей не хуже второй операционной сестры.
– Пожалуйста. – Он подал булавку, расстегивая ее неуклюжими пальцами. – Ну и что с того, что указательный не двигается, зато средний сгибается.
Огонек заколола концы бинта булавкой и легонько хлопнула раненого по плечу.
– Готово.
Солдат зашевелился и сел на столе.
– Спасибо, сестра, – сказал он, вкладывая в эти слова душу.
– Не за что, – засмеялась девушка и потрепала его ладонью по волосам.
– И от меня спасибо. – Шавелло слегка нагнул голову, чтобы Марусе легче было ее достать.
– За что?
– За то, что вы разрешаете помогать себе во время операций.
Но Юзек не дождался ласки: неожиданно раздался шум моторов и они увидели сквозь редкий березняк поворачивающую к госпиталю колонну машин. Впереди ехали мотоциклы, в ста метрах за ними машины, замыкал колонну квадратный бронетранспортер с внушительным стволом тяжелого пулемета, торчащим над бортом. Прежде чем Маруся успела снять белый халат, санитарные машины въехали во двор между палатками.
– Расспроси их, кого они встречали, – приказала Маруся Юзеку и первой выбежала из палатки.
Из палаток выглядывали раненые и со всех сторон ковыляли навстречу прибывшим. В голубоватых полинявших пижамах из фланели они мало чем напоминали солдат, но их сердца и мысли остались прежними.
– Из какой дивизии?
– Где ранили?
– Кто из дивизии имени Ромуальда Траугутта?
– Есть кто из четвертой?
– Артиллеристы, в нашу палатку!
Нескончаемые вопросы и возгласы покрыл могучий баритон шофера:
– Отцепитесь. Фронтовиков нет. Все заключенные, из немецкого концлагеря.
Из первой санитарной машины вылезла доктор Ирена. Перед ней встал по стойке «смирно» плютоновый, командир мотоциклистов.
– Разрешите возвращаться, гражданин хорунжий?
– Куда вы торопитесь? Пообедайте в госпитале.
– Слушаюсь, – ответил подофицер и, повернувшись кругом, закричал своим: – Здесь в столовой заправимся!
Ирена заметила среди раненых рыжеволосую голову Маруси.
