Через полчаса стрельбы огонь обоих неприятельских крейсеров уже по сильно подбитому “Ушакову” был ужасен по своим результатам. Кроме пожара, в батарее от взрыва снаряда в жилой палубе загорелась обшивка борта и рундуки с командными вещами.
К концу получасового боя наш броненосец получил следующие повреждения: 8-дюймовый снаряд произвел большую пробоину по ватерлинии под носовой башней. Несколько менее значительных пробоин зияло по всему борту. И, наконец, огромная пробоина в борту была под кают-компанией от снаряда, взрыв которого был огромен по своей силе. После этих разрушений “Ушаков” накренился на правый борт так сильно, что стрельба из башен стала недействительна из-за уменьшения дальности, а затем и полной невозможности вращать их против крена.
При таких условиях командир, видя бесполезность дальнейшей стрельбы и использовав всю боевую возможность своего корабля, приказал затопить броненосец. На корабле открыли кингстоны, затопили бомбовые погреба и подорвали трубу циркуляционной помпы в машинном отделении и приказали людям выходить наверх и бросаться за борт.
Все наши шлюпки оказались разбиты. Но вдобавок к матрацам и пробковым поясам могли служить присланные на нашу эскадру во время стоянки в Джибути большие спасательные круги, подымавшие на себя до тридцати человек. Повреждения “Ушакова” от снарядов неприятеля, не прекращавшего огня, несмотря на нашу очевидную беспомощность, были настолько велики, что броненосец погиб бы и без принятия перечисленных выше мер. Но открытие кингстонов сильно ускорило его конец.
Вплоть до прекращения огня стояли на площадке у дальномеров мичманы Сипягин и Транзе с помогавшими им сигнальщиками, и прямо удивляться надо, как спас их Господь среди вихря проносившихся вокруг осколков. Едва я успел крикнуть дальномерщикам, что они больше не нужны и чтобы уходили вниз, как снаряд, разорвавшийся у основания боевой рубки, вдребезги разбил оба дальномера, снес стоявший на марсе пулемет и убил последнего из спускавшихся с площадки сигнальщика Плаксина, тело которого кровавой массой упало на мостик, около самой рубки. Когда почти вся команда была в воде, на мостик пришел старший офицер доложить командиру о том, что вода быстро прибывает и что “Ушаков” сейчас перевернется.
Никогда не забуду я спокойствия и полного самообладания, с каким держал себя в это время А. А. Мусатов. В кителе, с надетой поверх портупеей, с револьвером на боку, самым невозмутимым голосом отдавал он с мостика какие-то приказания плававшей за бортом команде и затем также спокойно доложил командиру о положении корабля. В это время в рубке кроме командира находились наш старший штурман и я.
Простившись со всеми, я снял сапоги и тужурку, пробежал под свист осколков по мостику и, миновав несколько изуродованных трупов, благополучно спустился на ют. Здесь у кормовой башни в последний раз увидел я своего товарища Бориса Константиновича Жданова, погибшего с кораблем, и, как мы, все его сослуживцы, думаем, погибшего по своей воле. В это время снова раздался страшный взрыв снаряда у кормовой башни, и "Ушаков" начал крениться еще быстрее.
Спустившись за борт, я с огромными усилиями отплыл от гибнувшего броненосца, точно притягивавшего меня к себе. Минуты через три после этого избитый корабль лег на правый борт, перевернулся кверху килем, а затем вниз кормой пошел ко дну под крики "ура" плавающей вокруг команды. И пока не скрылось под водой острие тарана, японцы ожесточенно добивали своего врага, гордо отвергшего их позорное предложение о сдаче.
Это ожесточение в последние минуты можно объяснить тем, что пропала надежда на привод в Японию лишнего трофея, в получении которого никто на крейсерах, как говорили потом нам офицеры, после сдачи Небогатова не сомневался.
И не удивительно, что видя перед собой до конца развевающийся Андреевский флаг, японцы старались выместить злобу на виновниках своей неудачи, осыпая беспомощно плавающих в воде людей жестокой шрапнелью, для чего крейсера, приблизились до 40 кабельтовых. И очень много страшных сцен разыгралось на воде за эти последние минуты.
Ежесекундно то в одном, то в другом месте разрывались снаряды, и места их разрыва окрашивались кровью. Один из снарядов попал в центр большого пробкового круга, на котором держалось около двадцати человек. Я не был свидетелем этого ужасного попадания, но видевшие его говорят, что взрыв этот был красного цвета и сопровождался целым фонтаном рук, ног, голов и других частей двух десятков изорванных человеческих тел. И, кроме этого случая, много людей перебило по отдельности. Некоторых высоко подбросило взрывами снарядов, но они все же уцелели. На себе я испытал крайне неприятное и резкое ощущение воздействия от близкого разрыва снарядов* передающегося в воде и с силой ударяющее по всему телу.
В момент погружения “Ушакова” внутри броненосца произошел еще небольшой силы взрыв. В этот день, хотя и не было свежего ветра, но зыбь на море развело очень крупную, и очутившиеся в воде триста человек то большими группами вскидывались на вершину одной огромной волны, то разбрасывались ею же в разные стороны. И многие, расставшиеся так случайно, более уже не встречались.
Крейсера неприятеля, бывшие от нас теперь на расстоянии 4-5 миль, на горизонте с воды были еле видны. Казалось, что они или удаляются, бросив нас на произвол судьбы, или стоят на месте, но спасать утопающих не намерены. И действительно, не менее как через час стали они приближаться к нам, затем снова остановились на полпути, как бы в раздумье и уже потом подошли близко, спустили по две шлюпки и стали вытаскивать из воды плавающих и измученных людей.
А за это время многие выбились из сил, окоченели и погибли. Некоторые же, дойдя до полного изнеможения и видя, что крейсера не подходят, впадали в отчаяние и, отвязывая и бросая свои пояса, тонули, чтобы долго и напрасно не мучиться. Вода, сначала казавшаяся довольно теплой, с течением времени становилась все холоднее, и этот холод погубил тех, у кого не было здорово сердце.
Долгое время держался я на одном бревне с нашим старшим боцманом Тройницыным. Левым локтем он опирался на бревно и держал перед собой крепко зажатый в застывших пальцах образок, а правой усиленно греб и лишь время от времени осенял себя крестным знаменем.
Большого роста, сильный мужчина, Тройницын под конец так окоченел, что одно время хотел уже бросить свой пояс и тонуть. Мне пришлось его уговаривать, поддерживая надеждой на скорую помощь.
Находясь уже недалеко от наветренного борта крейсера “Ивате”, я был разлучен с боцманом набежавшей волной, которая как щепки разбросала нас в разные стороны, и оказалось, что Тройницына она удачно поднесла к шлюпке, на которую его и приняли японцы. Мне же еще пришлось пережить ужасные минуты, заставившие и меня тоже подумать об оставлении пояса и о скорейшей своей смерти, и лишь то обстоятельство, что тесьма пояса была затянута на спине узлом, которого я не мог распутать, не дало мне выполнить свое желание. Крейсер, от которого я, казалось, был так близко, что ясразличал лица людей на палубе, относило по волне лагом гораздо скорее, чем я двигался вперед. Одна за другой ушли две шлюпки, не обращая никакого внимания, да может быть, и не замечая меня среди плавающих брошенных коек, анкерков и разных обломков. А между тем солнце село, начало темнеть, а силы с каждой минутой все убывали и убывали…
Но вот от правого борта крейсера отвалила еще одна шлюпка, я направился к ней, и как раз в эту минуту страшная судорога свела мне правую ногу, а шлюпка, не видя меня, подбирала бывших на ее пути людей. Растирая левой ногой сведенную правую, работая руками из последних сил и видя, что все же ни на йоту не приблизился к японскому барказу, я пришел в полное отчаяние.
Действительно, мысль, что с наступлением темноты крейсера кончат спасать и уйдут дальше и что придется во мраке и холоде ночи и в полном одиночестве остаться измученному среди моря, была так ужасна, что лучше, казалось, умереть сейчас же…Эти последние минуты, проведенные на воде, были несравненно хуже и страшнее всего того, что было испытано и пережито за два дня боев. И теперь еще с ужасом и содроганием вспоминаю я их.
А тогда, в последний раз вознеся молитву Богу, вспомнив своих близких и мысленно простившись с ними, начал я освобождаться от своего пояса, тем более что дольше плавать я был не в силах и начинал уже захлебываться. И вдруг в ©тот ужасный миг я услышал голос со шлюпки:
– Держитесь, ваше благородие, сейчас подойдем к вам.
Оказалось, что меня заметил в воде мой старый соплаватель еще по Черному морю, матрос Петрукин, который в это время что- то усиленно объяснял рулевому японцу, жестикулируя и указывая на меня.И, действительно, шлюпка, бывшая от меня всего лишь в нескольких саженях, которых я не в силах был преодолеть, тотчас же подошла, и стоявший на баке матрос подал мне крюк.
