Генерал допил, вытер ладонью губы и, поставив кружку на стол, наклонился к Гонорате:
– Квас превосходный. Чем же мне отблагодарить вас за него?
– Каким-нибудь хорошим известием. Мы тут разговаривали… – Она замолчала, встретив сердитый взгляд Густлика.
– О чем? – спросил командир.
С минуту стояла тишина, все смотрели на Коса.
– О доме, гражданин генерал. Что нужно в Польшу возвращаться. Оба Шавелло, к примеру, могут демобилизоваться в тот же день, как перейдем границу. Они землю получили у самой Нисы. Рожь созревает…
– Ну у вас, кажется, от жнивья ничего не зависит. Я дам разрешение, и играйте свадьбу хоть завтра.
– Что вы! – застеснялась Маруся. – Подождем.
– Мы с Густликом договорились, что вместе будем, в один день, – пояснил Кос.
– Я разрешаю. Пожалуйста.
– Пока мои родители и ее, – показал Густлик на Гонорату, – не благословят, не получится ничего. До возвращения придется отложить.
– Сержант Елень объяснил, пан генерал, – вмешалась Гонората, – но он уже очень скучает.
– А меня на ваши свадьбы позовете?
– А как же! – воскликнул Елень.
– Вас первого, – заверила Маруся.
– В таком случае по секрету скажу вам, что завтра заканчивается Потсдамская конференция и наверняка через три дня… – Он рукой показал в ту сторону, где за рекой зеленела Польша.
В тот же день вечером, когда уже все, кроме часовых, легли спать, Гонората вышла в сад и при свете месяца сорвала три яблока для хорошего предзнаменования, глядя на восток.
Ее увидел Густлик, несший дежурство в роте. Он нежно обнял девушку за плечи и спросил:
– Для мармелада?
– Нет. Чтобы вернуться поскорее. Не задерживаться больше.
– Хорошо, – сказал Елень.
Зачем ему было возражать Гонорате, когда, как и что решит командование. Пусть загадывает при месяце, это не повредит.
Занятые друг другом, они не заметили, что в другом конце сада, за густыми рядами пахучих кустов малины, был еще кто-то, кому месяц и мысли не давали спать, кто строил планы на будущее.
– Сердце не капрал, который подчиняется сержанту, и не полковник, который обязан выполнить приказ генерала, – тихо говорил Саакашвили, сидя на корточках и опершись спиной о забор. – Ну что значит слово, сказанное во время развлечения, ленточка или фотография по сравнению с настоящим чувством…
– Вторую неделю сердится… – перебила его Ханя.
– Не сердился бы, если бы не любил. Франек шероховатый как броня, но только сверху. Он очень хороший.
– И красивый, – вздохнула Боровянка.
– Да… – признал Григорий и тут же сменил тему. – Давно-давно, когда в Испании война только началась, поехал я на Дальний Восток: свет повидать и строить комсомольский город. С тех пор не видел Грузии. А наши горы весь год в снежных шапках, реки весь год бегут к морю, леса весь год зеленеют. Приедешь к нам – наши края посмотреть?
– Да. Приеду, – сказала она и крепко прижала к груди черноволосую голову Григория – своего помощника по сердечным делам. – Вместе с Аней и ее Юзеком приедем. Осенью, когда уже меньше работы будет и Константин сам за всем доглядит…
– Можно осенью, – согласился Григорий. – В ноябре созревают мандарины, молодое вино набирается крепости, а барашки становятся жирными.
Ханя пошла к дому первой. Саакашвили тихонько напевал песнь о мече, вспоминая свой самый трудный час войны, а потом встал и пошел вдоль малинника. Он с удивлением заметил под яблоней знакомое лицо.
– Ты чего не спишь? – спросил он.
Девушка поднялась и тихо произнесла:
– Путаешь ты меня с Ханей. – Она показала погон без нашивки.
– Извини, – кивнул он головой, улыбнувшись.
– Ничего, пан сержант, – ответил из зеленой тени Юзек Шавелло. – В такую ночь спать трудно, и мы с панной Аней о жизни разговариваем.
За эти три дня они, наверно, в сотый раз просмотрели все машины и карты, проверили запасы горючего и смазки. На четвертый день пришел приказ, а на пятый перед рассветом они двинулись через Нейсе по понтонному мосту.
На взгорке стоял высокий бело-красный столб с орлом и надписью – «Польша». Минуя его, воинские части отдавали честь.
– Наш был с грузинской горой, – припоминал Елень, – потому что его Гжесь красил.
Косу казалось, что это было давным-давно – тогда они еще на старом танке ездили, не знали ни Лажевского, ни Стасько, ни хорунжего Зубрыка, ни капитана Павлова. Потом они встретились с Константином и Юзеком Шавелло, которые теперь стояли рядом, держась за ручки башни. Они были одеты в парадную форму, только оружия при них не было.
– Здесь? – спросил Янек, узнав заросли орешника и каштан на меже, словно купол часовни возвышающийся над полем.
– Здесь, – подтвердил Константин.
Слегка прижав ларингофоны, Кос приказал:
– Рота, стой! Привал!
Машины свернули на обочину. Остановился «Рыжий», а за ним остальные девять машин. С брони спрыгнули члены экипажа. Они оцепили привязанный сзади двухлемешный плуг, общими усилиями перетащили его через кювет и поставили у края волнующегося под ветром поля.
– Это тебе, Константин, от нас подарок, – сказал Густлик. – Чтобы глубоко пахал.
– От всего сердца вам спасибо, – поблагодарил он, и оба Шавелло низко поклонились.
Константин поднял комок земли, растер его на ладони.
– Лес тут не очень большой и колодцы без журавлей, но земля хорошая.
– Польская, – произнес Томаш.
Попрощались, с секунду постояли друг против друга, а потом подпоручник Кос, повернув голову в сторону шоссе, крикнул:
– Рота!.. По машинам!
Танкисты вскочили, выбежали из кювета, сели в танки. В тот момент когда Янек флажком дал знак «заводи моторы», Константин крикнул:
– Если после уборки картошки, то приедем. Дайте знать!
– Мы сообщим, – ответил Елень.
Загудели моторы, и танковая рота снова двинулась.
Шавелло долго смотрел ей вслед, а потом, не говоря ни слова, расстегнул воротник мундира, ремень повесил наискось через плечо. Вздохнул и, перекрестив себя и поле, начал косить.
Юзек подождал, пока дядя уйдет вперед, потом размеренными движениями косы начал второй ряд.
Оба в одном и том же ритме наклонялись и выпрямлялись. Поблескивали косы на солнце, позванивала тонкая сталь, словно это издалека долетал звон раскачивающихся колоколов на башне костела.
Гудевшие колокола на башне костела попеременно появлялись из тени стен на солнце и ритмично поблескивали, как косы на жатве. В воздухе, в котором уже плыли паутинки бабьего лета, растекался мягкий веселый бас.
Бескидские горы, темно-зеленые от елей, отвечали, возвращая назад эхо. Отвечали барабан, контрабас и скрипки бескидской капеллы, в лентах, в шляпах с перьями, со свистом и песней, мчавшейся по шоссе.
Кучер три раза громко щелкнул кнутом над крупами летевших галопом коней, свадебный оркестр притих, заплакала кобза, выводя мелодию, а дружки и подружки на повозках запели протяжную песню:
Женятся у вас солдаты, Каждый дивчину сосватал.
Третьей в ряду тарахтела высокими колесами бричка, взятая у пана старшего лесничего. По обе стороны гарцевал верхом почетный эскорт, и среди наездников выделялся черной кожаной курткой старший сержант Саакашвили, зеленой одеждой – капрал Черешняк, сжимавший в руке шапку. На его груди позванивали медали. Рядом бежал Шарик и весело лаял.
На бричке сидела Гонората в белом платье, в развевающейся на ветру фате, Маруся – в польской форме и с цветком в волосах, а напротив – Янек и Густлик. Правил Вихура – счастливая улыбка играла на его лице. Они ехали, подставив лицо солнцу и ветру, обнявшись и прижавшись друг к другу. Может быть, сейчас они немного боялись этой быстрой езды, потому что кучер у них был непрофессиональный.
Повозки одна за другой свернули на боковую дорогу, на полном ходу влетели в воду и, перескочив по камням реку, приостановились на дороге, круто поднимающейся вверх. Первая повозка уже стояла около забора, окружавшего большой деревянный дом, белевший в саду.
Слезли на землю музыканты, настроили инструменты. Сошли с повозок гости. Те, что приехали позже, теперь приветствовали друг друга.
– Я думал, что не приедешь, – сказал генерал, протягивая Станиславу Косу руки.
– Прямо с поезда. Трое суток из Щецина вместе с Лажевским едем.
– Так ты, Даниель, не в Варшаве?
– Границу, гражданин генерал, охраняю. А демобилизуюсь – буду вместе с Янеком поступать в технический. Выучимся – суда будем строить. Море есть, и флот очень нужен будет.
– Ты, кажется, секретарем остался? – спросил генерал Веста.
– Нет, но почти.
– Меня, пан генерал, секретарем выбрали, – сказал отец Томаша.
– В гмине? 46 – спросил командир.
– Не в гмине. Партийным секретарем.
– Не знал я, Черешняк, что вы способный политик, – искренне удивился генерал.
– Да какой там политик, я делегат Крайовой Рады. Это когда мы землю пани помещицы делили, крестьяне сказали, что, если б меня выбрать секретарем нашей организации – Крестьянской партии, я уж наверняка землю их никому не отдам, – объяснил старый Черешняк, бросая взгляды в ту сторону, где белели фаты невест.
