Ознакомительная версия.
На Лубянке Пастернаку передали пачку его писем Ивинской и несколько книг с его надписями. Сначала он отказывался брать их и написал письмо Абакумову. Однако это ни к чему не привело. 5 июля 1950 года Ивинскую приговорили к пяти годам общих лагерей «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».
Глава 5. «До его окончания я — человек фантастически, маниакально несвободный»
В октябре 1952 года Пастернак перенес инфаркт. Его положили в Боткинскую больницу, где он провел первую ночь «с разнообразными смертными[242] на пороге смерти». Когда он то терял сознание, то приходил в себя, лежа на каталке в коридоре, потому что больница была переполнена, он, по его словам, шептал: «Боже, благодарю тебя[243] за то, что ты так густо наложил краску и сделал жизнь и смерть такими же, как твой язык, — величественными и музыкальными, за то, что создал меня творческой личностью, за то, что сделал творчество твоей школой и за то, что всю жизнь готовил меня к этой ночи».
Инфаркт у Пастернака был очень тяжелый. Хотя его лечили лучшие кардиологи Москвы, он провел неделю в реанимации и еще два с половиной месяца в общей палате. Перед тем как его положили в больницу, Пастернак постоянно мучился зубной болью[244]; у него часто появлялись нарывы на деснах. Как-то раз, вернувшись домой от стоматолога, который ему «делал зубы», он потерял сознание. После этого оказалось, что у него больное сердце. Кроме того, в больнице ему сделали операцию, заменив его неровные лошадиные зубы блестящими американскими протезами, которые Ахматова назвала «прекрасно сделанной челюстью»[245].
Врачи велели ему быть осторожным. Проблемы с сердцем начались у него два года назад, после ареста Ивинской и его похода на Лубянку. Как и многое другое, Пастернак перенес свое состояние на Юрия Живаго, которого наделил теми же сердечными проблемами: «Это болезнь новейшего времени[246]. Я думаю, ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия.
Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие… Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно».
Ивинскую отправили на поезде в Мордовию; она спала на багажной полке над сидевшими в тесноте заключенными. До лагеря добирались со станции пешком. Потянулись долгие летние дни — зудение комаров, поля, которые надо было обрабатывать, лютые зимние холода в голых бараках. Писать заключенным разрешалось только ближайшим членам семьи, поэтому Пастернак, своим особенным «журавлиным» почерком, посылал Ивинской открытки от имени ее матери:
«31 мая 1951 г. Дорогая моя Олюша, прелесть моя[247]! Ты совершенно права, что недовольна нами. Наши письма к тебе должны были прямо из души изливаться потоками нежности и печали. Но не всегда можно себе позволить это естественнейшее движение. Во все это замешивается оглядка и забота. Б. на днях видел тебя во сне всю в длинном и белом. Он куда-то все попадал и оказывался в разных положениях, и ты каждый раз возникала рядом справа, легкая и обнадеживающая… Бог с тобой, родная моя. Все это как сон. Целую тебя без конца. Твоя мама».
После ареста Ивинской Пастернак продолжал поддерживать ее семью; он договаривался, чтобы издательства напрямую перечисляли его гонорары ее матери. «Без него мои дети просто не выжили бы»[248], — писала Ивинская.
Пастернак разрывался между «заказными» переводами и «Доктором Живаго». «Я зарываюсь в работу»[249], — писал он двоюродной сестре. Он не питал особых надежд по поводу того, что роман опубликуют. «Когда его напечатают[250], через десять месяцев или через пятьдесят лет, мне неведомо и не играет никакой роли».
Друзья продолжали поощрять его. Лидия Чуковская писала ему[251] в августе 1952 года, прочитав третью часть романа: «Вот уже целый день я не ем, не сплю, не существую, я читаю роман. С начала до конца, и снова с конца, и частями… Я читаю ваш роман, как письмо, адресованное мне. Я как будто ношу его все время с собой в сумке, чтобы можно было в любой миг достать его, убедить себя, что он там, и перечитать любимые места».
Пастернак продолжал читать «Доктора Живаго» немногочисленным знакомым, но теперь его жизнь в основном была летом ограничена Переделкином, зимой — квартирой в Москве, а круг общения свелся к доверенным друзьям и молодым писателям. На даче он читал в своем кабинете на втором этаже; к нему приходили до двадцати человек гостей. Собирались по воскресеньям на несколько часов. Их «посиделки» служили своего рода альтернативой собраниям Союза писателей. Часто к нему приходили Борис Ливанов[252], актер МХАТа, и молодой поэт Андрей Вознесенский, который сутулился на стуле. Бывал пианист Святослав Рихтер, который сидел, задумчиво полузакрыв глаза, и его спутница жизни сопрано Нина Дорлиак. Иногда по выходным приезжал Юрий Кротков[253]. Драматург Кротков жил в переделкинском Доме творчества. Он часто вращался в кругах московских дипломатов и журналистов. Картежник, он втерся в доверие к Зинаиде и часто приходил к ней играть. Кроме того, он был доносчиком, принимавшим участие в нескольких провокациях. В частности, он помогал «подставить» французского посла, познакомив его с одной актрисой…
Когда чтение заканчивалось, все сносили стулья и табуреты вниз и садились за стол, который накрывала Зинаида: часто вино, водка и квас с икрой, маринованной селедкой, солеными огурцами и часто жарким из дичи[254]. Пастернак сидел во главе стола, Ливанов на другом конце; они обменивались остроумными репликами. Оба играли на публику.
«У меня вопрос к Славе! — говорил Пастернак, глядя на Рихтера. — Слава! Скажи, искусство существует?»
«Выпьем за поэзию!» — кричал Ливанов.
Многие по-прежнему отзывались о романе двойственно, но Пастернак оставался непоколебим. «Из тех, кто читал[255] мой роман, большинство недовольно. Говорят, что это неудача, что от меня ждали большего, что он бесцветный, что недостоин меня, но я, все это признавая, только широко улыбаюсь, как будто эти оскорбления и приговоры — похвалы».
Антисемитский характер кампании против «космополитов» в 1952 и 1953 годах стал истерическим и зверским.
В августе 1952 года расстреляли всех ведущих еврейских писателей Советского Союза. До этого на закрытом процессе их обвинили в измене. В январе 1953 года в «Правде» появились первые сведения о «заговоре врачей»; врачей-евреев обвиняли в том, что они убили многих выдающихся деятелей, в том числе Жданова. Преследователь Ахматовой и Зощенко умер в августе 1948 года от сердечного приступа, вызванного затяжным запоем. Но его смерть назвали частью американо-сионистского заговора. Среди тех, кого арестовали и жестоко пытали, был доктор Мирон Вовси, в 1941–1950 годах главный терапевт Советской армии и один из тех кардиологов, которые совсем недавно спасали Пастернака. Вовси признался[256] в том, что был организатором террористической группы кремлевских врачей. Известные деятели культуры — евреи, в том числе журналист Василий Гроссман и скрипач Давид Ойстрах, вынуждены были подписать письмо к Сталину с просьбой переселить всех евреев на Дальний Восток, чтобы защитить их от «гнева народа».
Возможно, инфаркт спас Пастернака от опасности, ведь он наверняка отказался бы подписывать это письмо. После больницы он поехал в санаторий в Болшево, где продолжал писать. «Я теперь счастлив и свободен[257], в добром здравии и бодрости духа; я с легким сердцем приступаю к работе над «Живаго», который, хотя бесполезен кому бы то ни было, является неотъемлемой частью меня». Пастернак был в Болшеве 5 марта 1953 года, когда объявили о смерти Сталина. Зинаида, которая когда-то говорила, что ее мальчики больше всего любят товарища Сталина[258], а потом свою маму, отозвалась на смерть вождя, как многие советские люди: она оплакивала его смерть. Она предложила Пастернаку написать стихотворение, посвященное памяти вождя. Он отказался, напомнив ей, что «умер очень жестокий человек, погубивший всю интеллигенцию»[259].
Вскоре после смерти Сталина, 27 марта, новое руководство объявило широкую амнистию для заключенных, под которую попали в том числе женщины с детьми и приговоренные к пяти годам и меньше. Ивинская, похудевшая и загоревшая дочерна после полевых работ, вернулась в Москву. Сначала Пастернак испытывал сомнения, стоит ли возобновлять отношения с ней. Зинаида Николаевна выхаживала его после инфаркта и спасла его; ему казалось, что он обязан ей жизнью. Однако он не мог сам сказать Ивинской, что между ними все кончено, и двигался ощупью, как дитя. Узнав о скором приезде Ивинской, он вызвал на встречу ее 15-летнюю дочь. Он попросил девочку передать матери, что, хотя он по-прежнему любит Ольгу, отношения между ними не могут продолжаться. Считая нелепой роль посланца, Ирина ничего не сказала матери. Для Ивинской, которой передали тот разговор лишь много лет спустя, открылись «вся непосредственность[260], наивная прелесть и вместе с тем несомненная жестокость его слов». Ее возлюбленный умел быть неловким и жестоким.
Ознакомительная версия.
