Ознакомительная версия.
Старостин был подавлен; он не испытывал иллюзий относительно того, что предвещала роману такая головомойка. «Мы все подавлены[362], зная, что дорога к изданию «Доктора Живаго» закрыта».
Позже Пастернак описал то событие как «собрание в духе 37 года[363], с яростными криками о том, что это беспрецедентный случай, и требованиями возмездия». На следующий день Ивинская договорилась, чтобы Пастернак встретился с Поликарповым, заведующим отделом культуры ЦК. Перед встречей Пастернак попросил Ивинскую передать Поликарпову письмо. Ей показалось, что письмо составлено нарочно, чтобы привести чиновника в ярость. Пастернак писал о том, что люди совестливые никогда не бывают довольны собой; они о многом сожалеют, есть многое, в чем они раскаиваются. Единственное в жизни, за что Пастернак не раскаивался, — это его роман. «Я написал, что думал[364], и до сегодняшнего дня мои мысли остаются теми же. Возможно, это ошибка — не скрывать их от других. Уверяю вас, я бы не стал издавать роман, будь он плохо написан». Но роман оказался сильнее, чем думал автор; сила шла откуда-то сверху, и дальнейшая судьба «Доктора Живаго» уже не во власти его автора.
Поликарпов так разъярился, что потребовал, чтобы Ивинская разорвала письмо у него на глазах. Он настаивал на личной встрече с Пастернаком. Поликарпов и Сурков встретились с Пастернаком в последующие дни. Разговоры велись напряженно, но сдержанно; и Поликарпов, и Сурков просили Пастернака послать телеграмму Фельтринелли с требованием вернуть рукопись. Пастернака предупредили: отказ действовать приведет «к очень неприятным последствиям»[365]. Поликарпов и Сурков подготовили текст телеграммы к Фельтринелли, которую должен был отправить Пастернак:
«В процессе дальнейшей работы[366] над рукописью романа «Доктор Живаго» я пришел к глубокому убеждению, что написанное мною нельзя считать законченным произведением. Находящийся у Вас экземпляр рукописи этого романа рассматриваю как нуждающийся в серьезном совершенствовании предварительный вариант будущего произведения.
Издание книги в таком виде считаю невозможным. Это противоречило бы моему правилу издавать только вполне законченные сочинения.
Соблаговолите распорядиться о возвращении по моему московскому адресу в возможно кратчайшие сроки рукописи романа «Доктор Живаго», крайне необходимой мне для работы».
Пастернак отказывался послать телеграмму. Ивинская обратилась к Д'Анджело; она просила итальянца поговорить с Пастернаком и убедить его. Итальянцу не удалось и слова вставить: возмущенный Пастернак набросился на него. «Если вы пришли советовать мне[367] капитулировать, вам следует знать, что ваша благотворительная миссия говорит о неуважении ко мне лично. Вы обращаетесь со мной как с человеком, лишенным достоинства. Издание «Доктора Живаго» — самое важное в моей жизни, и я не собираюсь как-либо этому мешать. Что подумает Фельтринелли, получив телеграмму, которая идет вразрез со всем, что я писал ему вплоть до сегодняшнего дня? За кого он меня примет — за сумасшедшего или за труса?»
Д'Анджело передал Пастернаку свой разговор с Фельтринелли в Милане. Выход книги неизбежен. Более того, многочисленные западные издательства уже получили фотокопии рукописи и будут издавать ее на свой страх и риск, даже если Фельтринелли последует указаниям, содержащимся в телеграмме, явно добытой путем вымогательства. Д'Анджело убеждал Пастернака не противиться этому бессмысленному жесту; он спасет и Пастернака, и его близких. Итальянец объявил, что Советское государство проиграло свою нелепую войну против «Доктора Живаго».
Телеграмму, написанную по-русски, отправили 21 августа 1957 года. Поликарпов тут же сообщил об этом в ЦК КПСС и предложил переслать копию в Итальянскую коммунистическую партию, чтобы итальянские товарищи с ее помощью надавили на Фельтринелли. Марио Аликата, критику, занимавшему крупное положение в ИКП, поручили встретиться с Фельтринелли в миланском отделении Компартии. Аликата размахивал[368] перед носом Фельтринелли телеграммой Пастернака, но издатель не сдался.
Тем временем Пастернак пытался связаться с Фельтринелли и другими — на тот случай, если они примут телеграмму всерьез. Он говорил приехавшим из Гарварда славистке Мириам Берлин с мужем: разумеется, он хочет, чтобы роман издали за пределами Советского Союза. Сестра Пастернака Жозефина просила, чтобы Берлин выяснил намерения Пастернака. Пастернак сказал Мириам Берлин, что его заставили написать телеграмму и на нее не следует обращать внимания. «Мне все равно, что будет[369] со мной. Моя жизнь кончена. Книга — мое последнее слово цивилизованному миру». Когда Пастернака навестил итальянский ученый Витторио Страда, перед самым уходом гостя хозяин прошептал ему: «Витторио, передайте Фельтринелли[370]: я хочу, чтобы моя книга вышла любой ценой».
Несмотря на все козни и устрашение, внешне Пастернак казался[371] его гостям на удивление невозмутимым. Евгений Евтушенко видел Пастернака в сентябре, когда привез к нему еще одного итальянского профессора, Анджело Риппелино. «Я очень люблю итальянцев», — сказал Пастернак. Гости остались обедать. Евтушенко вспоминал: «На вид могло показаться, что Пастернаку сорок семь или сорок восемь лет. Вся его внешность обладала изумительной, лучистой свежестью, как у свежесрезанного букета сирени, когда на листьях еще блестят капли росы. Казалось, будто на нем переливался свет от резких взмахов рук до поразительно детской улыбки, которая постоянно освещала его подвижное лицо». Пастернак и Евтушенко пили вино и разговаривали[372]; они сидели еще долго после того, как Риппелино уехал. Зинаида сделала выговор 23-летнему поэту, назвав его «убийцей Бориса Леонидовича».
Вскоре после этого Евтушенко прочел «Доктора Живаго». Тогда роман его разочаровал. По словам Евтушенко, они, «молодые писатели послесталинского времени», тогда увлекались так называемой «мужской» прозой Хемингуэя, романом Ремарка «Три товарища», «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. «Доктор Живаго», по сравнению с ними, показался тогда Евтушенко слишком традиционным и даже скучным. Он не прочел роман, а перелистал.
Прошел сентябрь, когда должно было выйти советское издание, и московские функционеры впали в отчаяние. Сотрудники советских торгпредств в Париже и Лондоне[373] безуспешно пытались вернуть рукопись из издательств «Галлимар» и «Коллинз». Советское посольство в Лондоне[374] предложило английскому издательству предварить роман предисловием, в котором говорилось бы, что сам Пастернак был против выхода его книги. МИД Великобритании не рекомендовал издательству посылать перевод романа на вычитку Пастернаку; сотрудники МИД предложили издательству вместо слов о якобы нежелании Пастернака выпускать роман за границей поместить фразу: «Запрещено в Советском Союзе». «Это могло быть выгодным лишь с пропагандистской точки зрения, но, возможно, послужит незначительной защитой самому Пастернаку», — писал Филип де Сулуэта, представитель МИД на Даунинг-стрит, 10. Возможно, он сделал это замечание в юмористическом смысле. Сомнительно, чтобы фраза о запрещении книги чем-то помогла бы ее автору, зато она, несомненно, повлияла бы на рост продаж.
Пьетро Цветеремич в октябре побывал в Москве и нашел, что «атмосфера вокруг книги»[375] стала «очень уродливой». Цветеремич приехал в Москву в составе итальянской делегации по приглашению Союза советских писателей. Почти сразу же после приезда ему сказали, что выход «Доктора Живаго» будет публичным оскорблением и самому Пастернаку, и Советскому Союзу. Цветеремичу передали напечатанное на машинке письмо[376], якобы написанное Пастернаком; в нем повторялись некоторые места из февральской телеграммы Фелыринелли и содержалась жалоба на то, что Фельтринелли так и не ответил. На встрече с представителями Союза писателей Цветеремич заявил, что публикацию «Доктора Живаго» невозможно остановить. «Разразился страшный скандал»[377], — вспоминал он. Пастернак понял, что встречаться с переводчиком небезопасно, но Цветеремичу удалось повидаться с Ивинской, которая передала ему записку Пастернака к Фельтринелли; она отражала истинные чувства автора. В письме Фельтринелли Цветеремич писал: «П. просит вас не обращать на это внимания[378] и не может дождаться выхода книги, хотя его угрожают заморить голодом». После поездки в Москву Цветеремич решил выйти из коммунистической партии. «Я пришел к выводу[379], что в СССР нет социализма, а скорее азиатский теократический деспотизм», — писал он позже. В коротенькой записке к Фельтринелли Пастернак писал: «Простите за несправедливость, которая выпала на вашу долю, и за те беды, которые, возможно, ждут вас из-за моей проклятой веры. Пусть отдаленное будущее, вера, которая помогает мне жить, защитит вас».
Ознакомительная версия.
