Ознакомительная версия.
– Позвольте я доложу командиру дивизии, – не унимался ветврач. – Я прошу не начинать атаки до моего доклада комдиву.
– Это не ваше дело, – сказал командир полка и спросил, полуобернувшись к Волошину: – Командиры рот на местах?
– Кроме командира восьмой, который убит, – мрачно сказал Волошин. – И в роте не осталось ни одного среднего командира.
– А тут где-то Круглев был, – вспомнил замполит.
– Я здесь, товарищ майор, – послышалось издали, от входа в блиндаж.
– Вот он временно и заменит комроты, – решил Миненко.
– Круглов, принимайте роту. И батальон – вперед! – повысил голос командир полка, суровым взглядом поедая Маркина, который озабоченно поежился в траншейке.
– Есть!
Явно довольный собой и своей распорядительностью, командир полка сноровисто выскочил из траншеи, за ним вылезли остальные. По одному они перебежали открытый участок поля и скрылись в гривке кустарника. Штабисты тоже ушли, и последним с некоторой нерешительностью выбрался из траншеи ветврач. Он был озабочен и, ни с кем не простившись, побрел следом за всеми.
В траншее стало свободнее. Маркин в ожидании прихода Кизевича и Ярощука упорно молчал, придавленный грузом свалившейся на него обязанности. Иванов тихо переговаривался с огневой позицией, выясняя количество оставшихся там огурчиков. По его подсчетам, их должно было быть на шесть штук больше, чем докладывал старший на батарее.
– Маркин! – сказал Волошин, утратив всякую официальность по отношению к своему преемнику. – Вы не очень старайтесь!
Маркин недоуменно пожал плечами.
– Я – что? Приказ! Слыхали?
– Приказ приказом. Но не очень старайтесь. Поняли?
Маркин не ответил. Кажется, он ничего не понял из намеков Волошина, и тот объяснять не стал, тем более что с тыла к траншее уже бежал Ярощук, скоро должен был подойти Кизевич. Стараясь сохранить остатки спокойствия, Волошин протиснулся за его спиной и влез в опустевший блиндаж.
В траншее он был уже лишний.
16
В блиндаже он сел на солому и откинулся спиной к стене. Коварная фронтовая судьба, думал он, как привыкнуть к твоим неожиданностям? Только вчера его поздравляли с наградой, а сегодня он уже отстранен от командования. Он больше не командир батальона, все его планы насмарку, теперь здесь командуют другие. Он никогда не чувствовал себя честолюбцем и теперь всеми силами пытался сохранить выдержку, но это ему не удавалось. Было обидно. Может, в другой обстановке он бы даже вздохнул с облегчением, избавленный от гнетущего бремени ответственности, но теперь он вздохнуть не мог. Даже если он никогда не вернется к своему батальону и будет начисто отрешен от его судьбы, он не мог так просто и вдруг выбросить из своей души эту сотню людей. Только с ними он мог оставаться собой, командиром и человеком, без них он терял в себе все.
Затаившись в блиндаже, Волошин отчетливо слышал звучавшие в десяти шагах от него разговоры и с ноющим сердцем ждал той минуты, когда его отсутствие будет наконец замечено. Наверно, кто-то должен спросить о нем, удивиться, и он со смешанным чувством подумал, как бы его отстранение не вызвало протеста среди его подчиненных. Все-таки он старался быть хорошим для них командиром и, наверно, пострадал из-за этого. Но прибежал Ярощук, притащился измотанный, злой Кизевич, еще кто-то, позвали из цепи Круглова, и только когда Маркин принялся излагать план повторной атаки, из-за бруствера послышался голос Кизевича:
– А комбат где? Ранен, что ли?
Маркин замолк, и Круглов тихо объяснил командиру девятой:
– Командир полка отстранил...
– Едрит твои лапти...
Кизевич пробормотал еще что-то безучастное к нему, так, словно его отстранение было чем-то само собой разумеющимся. Впрочем, Волошин понимал, что командирам подразделений не до него: роты понесли потери, один из троих, кто в такие минуты всегда был рядом, лежал теперь под палаткой на выходе из траншейки, задача оставалась невыполненной, и повторная атака не обещала ничего хорошего. Не видя никого из тех, кто собрался теперь наверху, Волошин тем не менее отлично чувствовал их настроение.
Слушая ряд сбивчивых распоряжений Маркина, командиры угрюмо молчали. Только Самохин раза два выругался, выражая свое несогласие с атакой в прежнем направлении, да Кизевич сказал, что пока с высоты «Малой» во фланг ему будет бить пулемет, он не сдвинется с места, что сначала надо взять «Малую». Маркин нерешительно согласился и приказал Кизевичу самостоятельно атаковать «Малую» в то время, как остальные будут штурмовать «Большую».
– Командиру батареи – двигаться за мной, ДШК – в боевых порядках стрелковых рот, – закончил Маркин словами командира полка. – Сигнал на атаку – зеленая ракета. А у кого ракетница?
– У комбата была, – сказал откуда-то сверху Гутман.
– Принесите ракетницу, – приказал Маркин.
Волошин вытащил из-за портупеи ракетницу, достал из кармана несколько сигнальных патронов и все молча сунул в протянутые руки ординарца.
Время было на исходе. Маркин спешил и торопливо закончил приказ на новую атаку. Командиры рот, тоже торопясь, повыскакивали из траншеи, направляясь по своим ротам, и Волошин прикрыл глаза: кажется, наступало самое тягостное. Скоро загрохочет снова, над болотом забушует огонь, и на мерзлую землю польется горячая кровь его батальона, а он будет лежать здесь и терзаться от своей беспомощности. Ну что ж, он здесь не нужен! Он вдруг стал не нужен командиру полка, не нужен батальону, которым отныне командовал другой. Ну и пусть! – хотелось ему утешить себя. Оттого ему хуже не будет. Как-нибудь он перемучается до конца боя, а там будет видно. Еще он посмотрит, как они справятся без него, вряд ли эта смена комбата поможет в атаке, он почти был уверен в противном. Командиру полка да и Маркину еще предстоит познать, что такое эта высота. И поделом! Но – батальон!.. Как Волошин ни успокаивал себя, он не мог примириться с тем, что в ближайшее время уготовано его батальону. Как он мог равнодушно смотреть на него глазами тех, для кого этот батальон – не более чем инструмент для выполнения ближайшей задачи, а все предыдущее и все последующее их не касалось.
Сидя на измятой соломе в подземной тиши блиндажа, он не мог, да и не старался побороть в себе все нарастающий гнев против командира полка. Но он был лишен всякой возможности, был действительно от всего отстраненным. Командир полка не назначил его даже командиром роты, а просто выставил из батальона. Сжившись за годы службы с беспокойным чувством командирской ответственности и вдруг оказавшись без всякой ответственности и даже без привычного круга забот, Волошин почти растерялся. Но что он мог сделать? Он не мог даже пожаловаться, так как жаловаться на строгость начальника в армии запрещалось уставом. Он мог только ждать, когда батальон возьмет высоту или весь останется на ее склонах.
Где-то в глубине подсознания появилось тихонькое, но упрямое желание: пусть не получится и у Маркина, пусть и у него атака не удастся. В самом деле, не удалась ему, почему должна удаться его подчиненному, который во всех своих командирских качествах уступал Волошину? Разве что настойчивости в исполнении приказа у начштаба будет побольше, все-таки он в этом батальоне почти новичок – месяц как прибыл из фронтового резерва. Волошин чувствовал, что Маркин в своем в общем-то понятном для него рвении выполнить задачу щепетильничать с людьми не будет и за несколько часов может положить батальон. Что тогда скажет Гунько?
Никогда еще за годы военной службы не приходилось Волошину оказываться со своим непосредственным начальником в таких отношениях, в каких он очутился с этим майором после назначения того командиром полка. Теперь даже трудно было припомнить, с чего все началось. Наверно, с каких-то досадных мелочей, а может, и не с мелочей даже – просто они были слишком разные люди, чтобы длительное время сосуществовать в согласии. Привыкнув к известной самостоятельности, предоставляемой ему прежним командиром полка, Волошин не мог примириться с придирчивой опекой майора, во многом продолжал поступать по-своему и независимо, и тогда обнаружилось, что новый командир полка не терпит никакой независимости. Другой бы на его месте, возможно, закрыл глаза на некоторую самостоятельность лучшего из своих комбатов, но Гунько закрывать глаз не стал и всей властью старшего начальника обрушился на комбата-три. То, что случилось сегодня, вызрело за месяц их отношений.
Да, примириться с тем, что случилось, Волошину было непросто, особенно если он не чувствовал себя виноватым и, напротив, во всем винил командира полка. Но он не мог не понимать также всей уязвимости своего положения, того, что в армии всегда остается правым старший начальник... Впрочем, черт с ним, с этим начальником, вдруг подумал Волошин. Разве он воевал для Гунько? Или находился у того в услужении? Точно так же, как и командир полка, он служил Родине и, как мог, трудился для общего дела победы. В этом смысле они были равными. Несправедливости командира полка были не более чем несправедливостями майора Гунько. Но ведь, кроме майора, была великая армия, Родина, его личный долг перед ней и перед его батальоном, который он воспитал, сколотил и благодаря которому возвысился до своего положения и вчерашней награды.
Ознакомительная версия.
