Идти в кабалу матросу, мне — без году офицеру, по идее, не пристало. Но ноги дороже.
— Без проблем. Сколько рисунков-то надо?
Писари снова переглянулись.
— Да штук сорок. На кальке. Мы потом обведем.
Играть так играть! Сорок рисунков на незамысловатые матросские темы я нарисовал бы дня за три, если не меньше.
— Боюсь мужики, не успею. Но постараюсь.
— А тебя на сколько суток посадили?
— На десять.
Матросы обрадовались.
— Ты главное рисуй! Остальное — не твоя забота. Обеспечим все! Никаких ДП не получишь, только сделай!
И у меня началась новая жизнь.
Писари Дима и Валера охраняли мой покой, как часовые. Конечно, распорядок дня остался у меня, как и у всех остальных губарей, но только чисто внешне. После подъема вместо приборки меня отводили в канцелярию, где я пил кофе, не таясь, выкуривал сигарету и приступал к творчеству. На третий день завтрак мне начали носить туда же, не отвлекать же от процесса. Да и пищу я стал потреблять не арестантского рациона, а с комендантской кухни. На развод я выходил чисто номинально. Вставал в строй, а через минуту по команде писаря уходил. Обедал таким же порядком, как и завтракал. Единственное, что омрачало существование, так это вечер. После ужина меня забирали не всегда. В зависимости от начальника караула. Разрешит — хорошо, не разрешит — вкушай прелести вечерней губы. А вечера проходили по одному сценарию.
На все «вертолетные» развлечения накладывалась еще и сдача караула. Караул караулу рознь. Одни — те, кто в основном с боевых кораблей, к «губарям» относились снисходительно, лишнего себе не позволяли. Выполняли свои обязанности и ничего более. А вот караулы из морской пехоты славились наибольшим садизмом, особенно разведрота. После их суточного пребывания в ранге охранников Дисциплинарный и Строевой уставы казались правилами поведения в санатории.
Ногу поднял низко — упор лежа, тридцать раз отжаться. Палубу вытер небрежно — набрать со двора грязи, вылить, убрать заново. Попробовал огрызнуться — шагом марш в одиночку, а на палубу выплеснут пару ведер с хлоркой, подыши и успокойся. И если сердобольные караульные из многих других частей позволяли втихую посмолить сигаретку, то с морпехами этот номер не проходил. О том, что и сами они могут оказаться в шкуре заключенного, они, по-моему, не задумывались.
Арестанты, как могли, пакостили всем караулам, позволявшим себе явные издевательства над губарями. Караул все сдавал и принимал по описи. Есть такой замечательный порядок в вооруженных силах. Поэтому цепочки от смывных баков спускали в жерла толчков, выбрасывали попадавшиеся под руку замки, свои мыльницы, зубные щетки, плафоны от ламп, словом все, что могло пропасть — пропадало. Приходит смена, а у них не хватает штук пятьдесят наименований по списку. И понеслось. Сдающие ищут, принимающие ждут. Совсем не редкостью были случаи, когда сменяющийся караул уходил в первом часу ночи. Естественно, следующий караул из этой воинской части вымещал свою злобу на губарях, и процесс начинался заново. Круг замыкался.
На пятые сутки ареста я обнаглел окончательно. Без опаски ходил в офицерский гальюн, курил там не прячась. Повторно заступавшие караулы меня уже не трогали, считая за комендантского служаку. Да и мои наниматели оказались нормальными, приличными парнями, старались скрасить мне жизнь, как могли. Один раз даже договорились и сходили со мной попариться в сауну коменданта гарнизона. Она тоже находилась при гауптвахте. Посреди ночи меня подзывали к двери камеры и вручали посудину с жареным мясом — побалуйся. Я делился трапезой со своими товарищами по несчастью, и все были довольны. Проблем с сигаретами у меня уже не было, и я снабжал ими почти всю свою камеру.
На пятый же день мы и попались. В момент бурного обсуждения сюжета очередного шедевра в канцелярию заглянул начальник гауптвахты. Его несказанно удивило присутствие курсанта, да еще с сигаретой в зубах. Мои писари тоже приобрели какой-то неживой вид.
— Так-так. — Начгуб подошел к столу и перебрал мою живопись.
— Твоя работа?
— Так точно! Арестованный за употребление спиртных напитков и нетактичное поведение со старшим по званию курсант Белов!
Я отрапортовал как мог, правда, без надежды на благополучный исход. Попахивало сутками семью ДП, не меньше. Писари в один голос затараторили, что, мол, он документацию нам помогает делать, мастер, а что курил, так то по случайности. Начгуб минуту послушал, покачал головой.
— Помощь. Сам вижу. За мной!
Тут-то я и скис. Полсрока прошло без сучка и задоринки, и на тебе. Побрел. Начгуб зашел в свой кабинет, запустил меня и закрыл дверь.
— Видишь? — Рука начгуба указала на огромный стенд «Правила поведения военнослужащего» на стене.
— Вижу.
— Надо переделать. Срочно. Тебе сколько осталось?
— Пять суток.
— Вот и хорошо! Ты уж постарайся! Тогда наказывать не буду.
Так я начал работать и у начальника. Мой социальный статус резко возрос. Теперь я художничал на оба фронта. Объем работы вырос значительно. Приходилось напрягаться на самом деле. Меня никто не трогал, и я заседал в апартаментах начгуба, когда хотел, благо сам он на гауптвахте засиживаться не любил.
К исходу своего ареста я полностью изрисовал альбомы моряков, но все же не успел доделать глобальный стенд. Утром меня вызвал начальник гауптвахты.
— Выходишь сегодня, Белов?
— Так точно, товарищ капитан!
— А наш уговор помнишь?
Я подавленно молчал. Но начгуб, видимо, принадлежал к категории случайных людей в стройных рядах гарнизонной гвардии. Он предложил компромисс:
— Белов, давай так. Я тебе объявляю семь суток ДП. Да не вздыхай ты! Ты спокойно доделываешь стенд, спишь не в камере, а в кубрике моих орлов. Питаешься с ними и все остальное. Подберем форму, домой вечерком сходишь пару раз. Ну как, согласен?
Я молчал. Моя судьба была полностью в его власти.
— Что молчишь?
— Насильно мил не будешь, товарищ капитан.
— Тогда я без твоего согласия семь суток добавлю. Устраивает?
— Ваша воля, товарищ капитан.
Начгуб засмеялся.
— Ну ладно, кадет, не сохни! Помог — и слава богу! У меня таких, как ты. Справимся! Свободен!
Когда я приехал в училище, все поражались моему цветущему виду. С губы обычно возвращались худые, злые, зеленоватого цвета. Я же выглядел словно после дома отдыха, цветущим и жизнерадостным. Так и закончилось мое южное опробование гауптвахты изнутри. Слава богу, в шкуре арестанта мне больше бывать не приходилось.
Мимоходом. Военная хитрость
Севастопольская гауптвахта. Вечер. В камере битком набито народа. Прошел ужин, окончилась приборка, и «губари» рассажены по камерам в ожидании вечерней проверки и отбоя. Камера освещена плохо. Лампочки и так тусклые, да еще арестованные всеми доступными способами стараются уменьшить яркость. В полумраке меньше заметен сигаретный дым. А курить арестованным строго-настрого запрещено. Попался — получи сутки ДП. То тут, то там сидящие наклоняются, судорожно вдыхая под шинелями одну-две драгоценные затяжки. А прятаться есть от кого. Камеры в Севастопольской гауптвахте очень оригинально устроены. В одной из стен сделано большое застекленное и зарешеченное окно, выходящее в коридор. За ним всегда маячит часовой. Свои два часа на посту охранник, кроме того, что непосредственно сторожит нас, еще и наблюдает за нашим поведением. Вроде как в телевизор. Вдруг шум какой или драка, или арестанты в наглую курить начнут. А мимо окна то начкар пробежит, то начгуб или старшина гауптвахты прогуляется. И каждый норовит в окно заглянуть, как там наши «каторжные»? И не приведи господь, если кто курит. Кара молниеносна. Курящему — ДП, а часовому сутки ареста. И для полноты наказания часового в камеру отправляют немедленно. Через пару минут. В чем был. Традиция такая на гауптвахте.
А в этот день и караул заступил вроде нормальный. Зря не придирались. Над «губарями» не изгалялись. Нормальные мужики. Вот только один часовой, как раз у нашего окна, негодяем оказался. По нему было видно, что служит без году неделя, всего боится, от всего дрожит. Чуть дымком из окна повеяло, сразу в крик, прекратить, мне отвечать, меня посадят! Мы ему объясняем: дружище, сейчас вечер, никого нет, тебя мы подставлять не хотим, все на себя возьмем, отвернись и все. Сам же на нашем месте оказаться можешь! Он ни в какую! Не курить и все! Посмотрели мы на него и плюнули. Нас много, человек тридцать, сбились кучей в углу и по очереди начали под шинель нырять. Часовой ныл, ныл, а потом вызвал начальника караула и пальцем указал, мол, тот, тот и этот. Начкар посмотрел на него, как на умалишенного, но к сведению принял. Фамилии записал для доклада утром. А это значит — всем записанным плюс трое суток к основному сроку. Народ приуныл. Из названных двум на волю через пару суток выходить. Сидим, зубами скрипим. Обидно. Только один матрос, которому уже на следующий день выходить надо было, вдруг говорит:
